Дом, в котором совершено преступление - [118]

— Да.

— Вы с ним ладите?

— И ладим и не ладим.

— То есть как?

— У него трудный характер.

— А у тебя?

— Он говорит, что это у меня трудный характер.

— Ну так вы любите друг друга или не любите?

— Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?

Одиночество >Перевод Ю. Мальцева

В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.

Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.

Однако нужно было что-то предпринять, чтобы облегчить эту давящую тоску. И он не нашел ничего лучшего, как позвонить кому-нибудь. Все так же в темноте он вышел из кабинета и ощупью пробрался в спальню, к телефону. Это была маленькая комната; напротив окна стояла кровать, а за окном, на другой стороне улицы, возвышалось здание, наверху которого светилась реклама. Огромные буквы попеременно становились то красными, то зелеными, то фиолетовыми, то желтыми. Реклама зажигалась каждый день в это время и горела до полуночи. Со своей кровати Джованни видел лишь одну букву — гигантское "У", которое, как он знал, было третьей буквой в слове "обувь". Он вошел в комнату и на мгновенье оторопел, хотя уже давно привык к этому: подобно огромной бабочке с прозрачными крыльями, зеленый свет от рекламы, яркий и дрожащий, бился о белые стены комнаты. Подавив неприятное чувство, Джованни растянулся на кровати, взял телефон с ночного столика, поставил его себе на грудь и, слегка приподняв голову, с трудом набрал номер.

Это был первый и единственный пришедший ему на ум номер и как раз номер того человека, которому, как он понимал, он не должен был звонить: телефон девушки, красивой и вредной, обладавшей злым умом, готовым подмечать в людях скорее недостатки, чем достоинства, и понимавшей любовные отношения как коварную борьбу, в которой каждый из двух противников старается ранить другого в самое уязвимое место. Джованни флиртовал с этой девушкой, но она вдруг почему-то порвала с ним отношения, и он, обиженный, поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. И вот теперь именно ей он и решил позвонить, чтобы спастись от одиночества.

Едва он набрал номер, как она сразу же сняла трубку, — словно она не только сидела рядом с телефоном, но даже держала руку на трубке, — и тихо, с деланным спокойствием произнесла:

— Я слушаю.

Джованни назвал себя и прибавил с натянутой непринужденностью:

— Что поделываешь?

— Ничего. А ты?

— Я тоже ничего.

Джованни отвечал осторожно, он знал, что она готова ухватиться за малейший повод, чтобы поиздеваться. И в самом деле, помолчав мгновенье, она сказала:

— Да, но мое "ничего" отличается от твоего "ничего".

— Почему?

— Я ничего не делаю, потому что не хочу ничего делать. Мое "ничего" добровольно. Оно мне не мешает, а, напротив, нравится, я сама его захотела, и я им наслаждаюсь, я его смакую. Мое "ничего" наполнено множеством вещей. Твое же "ничего" пустое, оно тебе не нравится, ты не хотел его, оно тебя огорчает, ты желал бы избавиться от него.

"Вот мегера", — подумал Джованни, невольно пораженный ее злой проницательностью, но в то же время уязвленный и обиженный. Он нехотя спросил:

— Почему ты так думаешь?

— Просто это чувствуется по твоему тону, особенно если сравнить его с моим. Мы оба произнесли слово "ничего", но мы произнесли его совершенно по-разному. Я произнесла "ничего", так сказать, всем своим существом, ты же выдавил его из себя. Мой голос был глубоким, звучным, спокойным, свободным, твой же — сдавленным, неуверенным, безнадежным, слабым, дрожащим. Разве не так?

Все было именно так, до такой степени так, что Джованни, слушая надменный голос, описывавший ему его душевное состояние, почувствовал с новой силой всю тяжесть своего одиночества. Все же он через силу запротестовал: