Дом, в котором меня любили - [5]

* * *

Но вернемся в тот день, когда я получила письмо. Александрина желала узнать о моих намерениях. Куда я собираюсь переехать? К дочери? Это, пожалуй, было бы самым мудрым решением. И когда я думаю переезжать? Может ли она мне чем-то помочь? Ну а она-то, конечно, найдет другое помещение на новом бульваре, в этом нет никакого сомнения. Возможно, потребуется какое-то время, но ей хватит сил начать все сначала, даже несмотря на то что она не замужем. Впрочем, хотелось бы, чтобы ее оставили наконец в покое на этот счет, — ее нисколько не волнует, что она останется старой девой, у нее есть цветы и я.

Я, как всегда, внимательно ее слушала. Я уже привыкла к ее резкому голосу, и он мне даже нравился. Когда же она замолкла, я негромко сказала, что не собираюсь уезжать. У нее вырвалось восклицание. Нет, продолжала я, не обращая внимания на ее волнение, я останусь здесь. И я объяснила ей, что значил для вас, Арман, этот дом. Я рассказала ей, что вы здесь родились, так же как до вас здесь родился ваш отец, а еще раньше — его отец. Что этому дому почти сто пятьдесят лет и что в нем жили многие поколения Базеле. И никто, кроме Базеле, не жил в этих стенах, построенных в 1715 году, когда только проложили улицу Хильдеберта.

В последние годы Александрина часто расспрашивала меня о вас, и я показала ей две ваши фотографии, с которыми я никогда не расстаюсь. Одна, на которой вы на смертном одре, и вторая, последняя фотография нас обоих, сделанная всего за несколько лет до вашей кончины. Ваша рука на моем плече, у вас очень торжественный вид, а на мне платье-манто, и я сижу на стуле перед вами.

Она знает, что вы были высоким и хорошо сложенным мужчиной, что у вас были каштановые волосы, темные глаза и сильные руки. Я рассказала ей, каким вы были очаровательным, мягким и вместе с тем сильным, как ваш чудесный смех наполнял меня радостью. Я рассказала, что вы писали мне коротенькие стихи и подкладывали их под мою подушку или прятали среди рукоделия и как я ими дорожила. Я рассказала ей о вашей верности, о вашей порядочности и что я никогда не слышала, чтобы вы солгали. Я упомянула и о вашей болезни, о том, как она возникла и развивалась, вроде насекомого, пожирающего цветок изнутри.

В тот вечер я впервые объяснила ей, что дом был для вас источником надежды в те страшные последние годы. Вы и помыслить не могли хоть на минуту покинуть дом, потому что он вас защищал. А сегодня, через десять лет после вашей кончины, дом действует точно так же и на меня. «Теперь вы понимаете, — сказала я ей, — что в моих глазах эти стены имеют куда большую ценность, чем любая сумма, которую собирается выплатить префект?»

Как всегда, при упоминании имени префекта, я не скрывала своего глубочайшего презрения. Он разорил остров Сите, разрушил шесть церквей, разворотил Латинский квартал, — и все это ради прямых линий, этих бесконечных, монотонных бульваров, ради огромных домов цвета сливочного масла, построенных по единому образцу, — отвратительное сочетание вульгарности и внешнего блеска. Этот блеск и пустота, которые так нравятся императору, вызывают у меня омерзение.

Как всегда, Александрина клюнула на приманку. Как это я не могу понять, что проводимые работы совершенно необходимы городу? Префект и император видят город чистым и современным, с отлаженной системой сточных вод, с освещением общественных мест, с питьевой водой без микроорганизмов. Как это я могу всего этого не замечать и тем самым отрицать прогресс и оздоровление условий жизни общества? Речь идет о решении проблем санитарии и об искоренении холеры. При этих словах, о мой любимый, я заморгала, но продолжала молчать, хотя мое сердце взволнованно забилось… Она не умолкала: новые больницы, новые железнодорожные вокзалы, строительство новой оперы, мэрии, парков, присоединение к Парижу пригородов, — как я могу закрывать на это глаза? И сколько раз она употребила при этом слово «новый»!

Через какое-то время я перестала ее слушать, и она наконец ушла, такая же раздраженная, как и я.

— Вы слишком молоды, чтобы понять, что связывает меня с этим домом, — сказала я ей, когда она была уже в дверях.

Она прикусила губу и промолчала. Но я знала, что именно она хотела мне сказать. Я могла услышать повисший в воздухе ее немой ответ: «А вы слишком стары».

Она была права. Я слишком стара. Но еще не настолько, чтобы отказаться от борьбы. Не настолько, чтобы не дать отпор.

* * *

Сильный шум снаружи затих. Но рабочие скоро вернутся. У меня дрожат руки, когда я наливаю воду или разжигаю угли. Сегодня утром, Арман, я чувствую себя слабой. Я знаю, что у меня мало времени. И я боюсь. Но я боюсь не конца, любовь моя, а всего того, о чем я должна написать в этом письме. Я слишком долго откладывала. Я оказалась трусихой и презираю себя за это.

Я пишу эти слова в нашем пустом и промерзшем доме, и мое дыхание паром вырывается из ноздрей. Перо оставляет на бумаге прихотливые линии. Блестят черные чернила. Я вижу свою руку с пергаментной, сморщенной кожей. Вижу обручальное кольцо, которое вы надели мне тогда на безымянный палец и с которым я никогда после этого не расставалась. Вижу движение своего запястья. Вижу завитушку каждой буквы. Кажется, что время течет бесконечно, но я-то знаю, что все мои минуты, все секунды уже сочтены.