Дом у кладбища - [221]

Этот Великан-Отчаяние, носивший ключи на поясе, заполучил к себе в замок редкостного паломника^{218}, втайне польщенный фамильярностью обращения, он искренне заражался адской веселостью узника и с легкостью шел на некоторые поблажки, стремясь угодить знатному гостю и сделать место его пребывания возможно более приятным, — исполнить любые его прихоти, кроме побега.

— У меня в запасе остался только один ход — ход так себе, средний, — но иногда, знаете ли, помогает выиграть захудалая карта. Говоря между нами, мой дорогой друг, мне есть что рассказать — лорду Дьюнорану непременно захочется меня выслушать. Лорду Тауншенду понадобится его голос. Ему нужно поскорее подтвердить свое звание пэра, и, быть может, он не откажется оказать услугу бедному малому, а?

На следующий день явились лорд Дьюноран и магистрат, но не мистер Лоу — мистер Дейнджерфилд выразил ему недоверие и предпочел другого юриста. На сей раз это был мистер Армстронг — дополнительными сведениями о нем я не располагаю.

Лорд Дьюноран казался бледнее обыкновенного: ему едва не сделалось дурно в присутствии человека, причинившего ему неописуемые несчастья. На всем протяжении разговора он не произнес и пяти фраз и не выразил ни малейшего упрека. Злодей изобличен — и этого было достаточно.

Мистер Дейнджерфилд, по-видимому, слегка волновался. Он впал в непривычное многословие, и на его мертвенно-бледных щеках вспыхивал порой слабый румянец. В целом, однако, это был прежний безукоризненно вежливый джентльмен, чуткий и язвительный говорун, с каким мистер Мервин столь часто вел беседы в Чейплизоде. Повествование его лилось непринужденно, без помех; пораженные ужасом слушатели находились в оцепенении, словно под влиянием сатанинского сна.

— Клянусь честью, сэр, — вскинув голову, начал Пол Дейнджерфилд, — зла против мистера Лоу я не держу. Он по натуре своей призван гоняться, простите, за грабителями. И ничего не может с собой поделать. Он полагает, что руководствуется велением долга, ответственностью перед обществом и прочими вдохновляющими материями; я же думаю, им движет непреодолимый инстинкт. Уверяю вас, я ни к одному человеку на свете не питал никакого недоброжелательства. Двоих-троих мне пришлось устранить с дороги; не из ненависти, нет — плевать мне на всех, — но единственно потому, что их существование оказалось несовместимо с моей безопасностью, а моя безопасность для меня главное, сэр, точно так же, как ваша для вас. Законы мы с вами чтим оба — ха-ха! — постольку, поскольку они служат нашему спокойствию, и не более того. Если эти законы начинают нам угрожать, тогда, конечно, дело обстоит по-другому.

Высказано это, надо признать, было вполне откровенно, без экивоков; каков бы ни был задуманный мистером Дейнджерфилдом план, он явно не предусматривал выдвижения лорду Дьюнорану предварительных условий. Дейнджерфилд ничего не смягчал и ничего не старался утаить. Рассказ продолжался:

— Я верю в удачу, сэр, это основа моего взгляда на жизнь. Просто я взял деньги у Боклера не вовремя: мне в ту пору чудовищно не везло. В моем поступке, впрочем, ничего бесчестного не было. Этот человек был настоящий жулик. Деньги на самом деле были чужие и принадлежали невесть кому; невелика разница, где я их нашел — у него в кармане или в бочонке на дне моря. Я убил его, чтобы он не убил меня. С вашей точки зрения, меня нельзя ни оправдать, ни извинить, однако вами руководит тот же самый мотив, когда вы во имя справедливости, означающей только коллективное себялюбие моих двуногих собратьев, замышляете хладнокровно обречь меня на публичную казнь. А побуждает вас к этому, джентльмены, только забота о собственном комфорте. Такова подоплека всей вашей юриспруденции. Я одобряю вашу позицию и — применительно к себе — полностью ее разделяю. Прошу вас, сэр, — обратился Дейнджерфилд к мистеру Армстронгу с раскрытой табакеркой, — окажите мне честь, возьмите понюшку, это настоящий французский раппе^{219}.

Однако, сэр, хотя мне и приходилось совершать деяния, на которые решились бы и вы, и любой другой волевой человек, будь у вас на то достаточные основания, я никогда никому не причинял вреда без особой на то необходимости. Состояние я нажил честно — правда, в значительной степени игрой, и никто не скажет, будто я не исполнил хоть какого-то обещания. Да, я убил Боклера именно так, как описал Айронз. Это убийство было мне навязано, и я ничего не мог поделать. Я поступил правильно. Я убил также и этого негодяя Гласкока — рассказ Айронза совершенно точен. Вскоре после убийства, будучи стесненным в средствах и опасаясь ареста, я отправился на континент, там изменил внешность и взял себе другое имя.

Во Флоренции меня, к моему удивлению, ожидало письмо, адресованное Чарлзу Арчеру. Нетрудно догадаться, что меня это не слишком обрадовало. Я, разумеется, отказался его получать, и в конце концов оно попало в руки того, кому предназначалось. Там действительно обретался некий мистер Чарлз Арчер, умиравший от чахотки. С ним поддерживали знакомство трое достопочтенных англичан, которые знали о нем только то, что он — их соотечественник, страдающий тяжелым недугом. Выяснив все эти подробности, я постарался ему представиться, а после его кончины склонил одного из англичан послать — за тремя подписями — преследовавшему меня лондонскому юристу извещение, в котором просто и однозначно констатировалось, что Чарлз Арчер скончался во Флоренции, что они видели его во время последней болезни и присутствовали на его похоронах.