Дом сна - [82]
Разумеется, в моей семье были не только удачи, но и трагедии. Я хорошо помню ту ужасную ночь в августе 1959 года, когда мой брат Джек ночевал у меня дома, и вдруг позвонили из полиции и сообщили о похищении трех его маленьких мальчиков. Впоследствии установили, что его любимчика Джимми – старшего из трех сыновей – похитил и убил жестокий сексуальный маньяк[56]. Я всегда восхищался той огромной силой характера, которую проявил Джек, поднявшись над своим горем и сделав успешную карьеру в качестве политического деятеля, – и при этом он не разу не поступился своей честностью. (В качестве примера его верности принципам я припоминаю, как он однажды нашептывал мне с теплотой об одном престарелом политике, имя которого, чтобы его не смущать, пусть останется неназванным: «Есть только три человека на общественном поприще, которым я доверяю: и он один из них».)[57].
Полагаю, вы уже поняли, что я происхожу из очень дружной семьи, и традиционные семейные ценности – верность и взаимопомощь – всегда были важны для меня. Хотя я расстался со своей первой женой (американкой), но продолжаю тесно общаться с нашим сыном Брюсом, который ныне является преуспевающим продюсером в Голливуде. Женщина, которая вложила в нас эти ценности, и которую мы до сих пор вспоминаем с огромной нежностью – это моя дорогая мать, женщина потрясающей сердечности и жизненной силы; всю жизнь она прожила в золотистой дымке смеха. Она даже умерла так же, как жила – смеясь: над шуткой, произнесенной одним комиком по телевизору (жаль, не помню его имени). Домохозяйка рассказывает соседке про свой новый телевизор: «Это такая радость, целых восемнадцать дюймов». «Понятное дело, – отвечает соседка, – восемнадцать дюймов кому хочешь доставят радость»[58]. Тут моя мать захохотала, поперхнулась куском свинины и через полчаса скончалась.
Я написал о своей семье, но должен сказать несколько слов и о своих друзьях. Одна из привлекательных черт этого сумасшедшего, волшебного занятия – необычайное многообразие талантливых людей, которые собираются под его милостивым зонтиком; долгие-долгие годы они одаривали меня своей дружбой и любовью. Эта мысль пришла ко мне всего две недели назад, когда избранная группа заговорщиков – и я рад отметить, что в их число входят многие из сегодняшних выдающихся гостей – объединила усилия и организовала в мою честь банкет-сюрприз в Лондонской Национальной галерее. Какое это было выдающееся сборище! После того как у дверей меня приветствовал мой дорогой друг и выдающийся романист Джеффри Арчер[59], я заметил, как довольно, но скептически кривит губы, созерцая свой новый портрет маслом, отважный беллетрист Кингсли Эмис[60]. Мы откровенно поболтали на культурные и политические темы (его воспоминания о недавней встрече с Ларри Оливье были, должен сказать, краткими, но невыносимо занимательными[61], но я был вынужден прервать разговор, чтобы возобновить знакомство с очаровательной Верой Линн[62]. Наконец я имел увлекательнейшую беседу с человеком, которым давно восхищаюсь и чьи кинематографические работы, по моему мнению, так и не получили заслуженного признания – речь о великом кудеснике песни Клиффе Ричарде[63].
В целом то был памятный вечер, но он типичен по части тех радостей, что дарит это безумное и чудесное занятие, именуемое кино.
После того, как Терри с Сарой съехали с квартиры, они общались еще около года. Ужины в ресторанах съежились до выпивок, которые, в свою очередь, съежились до телефонных звонков. Сара чувствовала, как удаляется от Терри. Через несколько месяцев после увольнения из «Кадра» Терри сумел найти работу одном журнале с программой телевидения, где ему вменялось в обязанность писать короткие и броские анонсы на фильмы. Вне зависимости от фильма – был ли то «Смоки и Бандит» или «Правила игры»[64] – уложиться надо было в пятнадцать слов. Унизительный труд, по мнению Сары, но в последние встречи она замечала, что Терри предается ему с маниакальным рвением. Его глаза, прежде затуманенные четырнадцатичасовым сном, были теперь широко раскрыты и ярко поблескивали. Терри признался, что в последнее время спит все меньше. Еще он признался, что его интерес к «Сортирному долгу» Сальваторе Ортезе и вообще к «утраченным фильмам» постепенно слабеет. Да и призрачные, ускользающие, райские сны посещали его все реже и реже: раз в неделю, затем раз в месяц, а потом и вовсе стали редкостью. Терри больше не видел смысла в том, чтобы проводить во сне половину жизни. Большинство ночей он сидел на кровати, иногда до рассвета, и смотрел фильмы по телевизору или на видео. Какие фильмы, спрашивала Сара, а Терри лишь пожимал плечами и отвечал: какая разница?
И однажды, после очередной такой беседы, Сара исчезла из поля зрения Терри; профессия учителя – одна из самых неприметных. Но Сара продолжала встречать его имя в журналах, а затем и в газетах, его имя печаталось все более крупным шрифтом, его статьи постепенно перемещались к верху страницы. Иногда Сара даже видела его по телевизору, и хотя теория кино интересовала ее постольку-поскольку, разбиралась она достаточно, чтобы понимать: Терри стал одним из ведущих критиков-нигилистов и отвергает все те ценности, которыми несколькими годами ранее так дорожил. Но во всем остальном Сара не имела никакого представления, как изменился Терри и какую жизнь он теперь ведет. Иногда ей хотелось думать
