Дом с закрытыми ставнями - [5]

Почитай — ка мне.

Вздохнув, я открыл Библию и забубнил… Едва кончил одно, а мать снова просит:

Прочитай — ка там, сынок, еще от Иоанна вторую главу, — а сама все трещит веретеном. Многое в Библии мне было непонятным, и я спрашивал мать. А она, толком не умея объяснить, рассказывала долго и тоже непонятно. Я просто изнывал от скуки, читая то Библию, то баптистский журнал «Братский вестник», но вырваться из кухни не было возможности — неумолимая мать усердно пеклась о моей душе…

Закончив заданную главу, я с превеликим удовольствием захлопывал книгу и облегченно говорил:

Все, мама! Я пойду?

Но не тут — то было! Благостным, умиротворенным голосом она распоряжалась:

Почитай еще от апостола Павла пятое послание.

И я читал, читал до беспамятства…

Совсем одуревший от чтения, я вышел перед сном подышать свежим воздухом.

Звякнула щеколда. Пришла Феня. Беззвучной тенью скользнула она к деду в его мастерскую — сарай. Зачем она приходила к деду, я не понимал. И не понимал, почему она приходила так осторожно, крадучись. Дед встречал ее всегда обрадованно. Мне она тоже нравилась. Красивой была Феня. В красоте с ней могли поспорить только Фрося — жена пьяницы Фильки да Анюта — счетовод «Заготсырья»…

С реки несло прохладой, над поселком сгущались сумерки. На крыльце сидел сторож молельного дома Калистрат Нимчина. Сидел он в тулупе, в шапке и валенках. Он почему — то всегда мерз, может быть, оттого, что всю жизнь возился в воде, добывая рыбу и пиявок для продажи. Каждый вечер Калистрат Нимчина закидывал в озеро снасти, а утром проверял их, остаток же дня проводил за копчением или засолкой рыбы. И непонятно было, когда он только спал.

Кто тут? — сонно спросил меня сторож, брякнув колотушкой с привязанными к ней деревянными шарами.

Это я, Никандров внук.

А, ну ступай с богом, куда надобно.

Да я с тобой посижу.

Сиди, коль охота, — сторож тихонько сопел широкими ноздрями.

В проулке послышался пьяный голос, и скоро перед нами появился Филька Милосердов.

Здорово, дед!

Ступай мимо, — лениво попросил Нимчина.

Я по делу к тебе, а ты… Жрать я хочу, вот что, — проныл Филька.

А тебе чего здесь, харчевня, что ли? — рассердился сторож.

У вас, поди, после моленья чего осталось? А может, рассол капустный есть? Опохмелиться бы, — Филька сплюнул. — Аж в голове мутит. Со вчерашнего вечера не жравши. Жена — то в гости уехала, и некому накормить меня.

На водку — то нашел, небось…

Дай рассолу! — взмолился Филька.

Сейчас получишь. Сколько тебе, много?

Да хоть ковшик, — Фильку трясло.

Подай — ка вон палку — то, вишь, стар я, без нее как без ног.

Филька вмиг подал палку.

Дай бог тебе жить долго, Филька! — И сторож неожиданно поднялся и треснул его палкой по заду.

Да ты что, сдурел, старый?!

Вот тебе похмелка! Не проси, где не следует! Тут тебе не кабак, а молельный дом. Ступай своей дорогой, а помолиться с утра приходи, — старик опустился на крыльцо и, положив поближе к себе палку, забормотал:

Ишь ты, в святой дом опохмелиться пришел…

Я смеялся, видя, как Филька, пошатываясь, семенил к своей избе.

Будни

Дед вызывал у меня опасливое любопытство.

Мне всегда хотелось узнать, какие мысли бродят у него в голове. Дед был невозмутимо спокойный и даже какой — то таинственный. Волосы у него росли из ушей, ноздрей, на груди, на спине, на руках и ногах. Густые, длинные, с легкой проседью лохмы спадали до плеч, оставались открытыми лишь глаза, слегка фиолетовый, будто распухший, нос — картофелина и маленький рот с полными губами. Когда дед смеялся, были видны ослепительно — белые красивые зубы. А ему было уже шестьдесят пять лет. Большие зеленоватые глаза его смотрели загадочно и многозначительно. Может быть, из — за этих глаз и побаивались его в поселке.

В субботу дед крикнул моему отцу:

Никишка, где ты?

Чего тебе, тять? — услужливо отозвался отец.

Подстричься!

Отцу только этого и надо. В поселке нет парикмахерской, значит отец может выжимать из дедова кошелька по двадцатке каждую субботу.

Однажды дед сказал, что женится на Фене, а отцу это не понравилось. Мол, пойдут у них дети и дед все деньги на них перепишет. Вот и старался отец. Брал за стрижку, брал за то, что парил в бане. Договорятся за десятку, а дед разомлеет от жара и кричит:

Никишка, жварь на всю двадцатку!

И вообще все просьбы деда отец удовлетворял только за деньги. Хоть десятку, хоть три рубля, да вырвет у него. Отец злился и завидовал тому, что дед скопил немало денег…

Отец взял в руки металлическую расческу, ножницы и, подойдя к деду, спросил:

Сколько на сей раз?

Двадцать. Больше не дам, — заявил дед, оценивающе поглядев на свои волосы в зеркале, вставленном в самодельную фигурную раму. — А то разоришь ты меня вконец!

Го — го — го! — засмеялся отец. — Разоришь тебя! Это вот Фенька твоя…

Замолчи! — прикрикнул дед и покосился на меня.

Ладно, батя, живи, как хочешь. Ты мне не помеха, — продолжал отец, чикая ножницами.

Не помеха! Дурак! Я тебя насквозь вижу. Смерти моей ждешь. Умрет, мол, все мне достанется. А я не дурак! Не корчись. Золотишка у меня нет, а то, что есть, я с собой унесу. Не хочу, чтобы после смерти надо мной гоготали. Вот, мол, старый дурак! Копил, копил деньжата, а мы их прикарманили. Я им место найду. А ты облизнешься только.