Дом с закрытыми ставнями - [22]

Плохо стреляете, господа… Стреляйте в меня так, как если бы вы стреляли по врагам народа. По врагам народа — огонь!

После третьего залпа Артур падает.

В зале послышались тяжелые вздохи.

Сквозь слезы я смотрел на экран. Я готов был закричать от горя. Монтанелли приподнял тело Артура, своего родного сына, бесконечно дорогого ему…

Да где ты, бог?!! — потрясая кулаками, закричал Монтанелли. — Нет тебя!!!

О, эти слова! Они ударили в самое сердце мое, в самое больное место. И я со страхом понял, что тоже сомневаюсь в существовании его… Это, должно быть, уже давно зародилось во мне, только я сам скрывал это от себя. Даже подумать об этом страшился…

Дома мать читала Библию. Впервые я увидел ее в очках. «Еще ослепнет с этой Библией», — подумал я.

Ты чего это очки надела?

Ох, сынок, буквы сливаются, прыгают, — пожаловалась мать.

Так хоть бы лампу зажгла, а то сидишь в темноте. На улице светлынь, могла бы и ставни открыть.

Да когда мы их, сынок, открывали? Отец с дедом хозяева.

Вот из — за них и сидим всю жизнь в темноте!

А ты чой — то сегодня такой взбалмошный? Лучше почитай — ка мне от апостола Павла вторую главу. Ведь тебя в его честь назвали. — Мать протянула мне Библию.

Не буду.

Не гневи господа, Павел! — прикрикнула мать.

Я отступил назад:

Не буду!

Мать поймала меня за полу пиджака.

Не доводи до греха!

Вошел дед, подпоясанный широченным ремнем с кольцами, бляхами, его коричневые сапожищи были густо запылены. Он только что вернулся из соседней деревни.

Опять бушуешь? — спросил он.

Я бросился к нему:

Деда, окажи ей, чтоб не заставляла читать! На покосе ты обещал!

Матрена, ведь невольник — не богомольник. Сколько раз тебе говорить об этом?

Сняв со стены полотенце, он ушел к роднику умываться. Я тоже хотел удрать, но в дверях показался отец. Мать, увидев для себя поддержку, снова начала:

Ну, почитай, будь умницей.

Не буду! — уперся я.

Ах безбожник ты, безбожник, и в кого только вы такие уродились? — покачал головой отец. По — добру мать просит. Ну!.. — отец подтолкнул меня к столу.

Не доводи до греха, Павел! — припугнула мать.

Глядя исподлобья на Библию, я пятился к двери,

с трудом выдавливая угрозу:

Я учительнице все скажу…

Пусть — ка сунется!

Я весь сжался, наверное, глаза мои были злыми. Отец скрипнул зубами, вырвал из брюк ремень и ожег им мою спину.

Деду скажу! — завопил я.

Нашел защитника?! И на него управа есть! — воскликнула мать.

Это на кого? — спросил дед, вырастая на пороге. — Никишка, ведь сам детей мне на воспитание отдал, чего лезешь?

А что, разве я не отец?!

Отцовства тебя никто не лишает, а вот воспитатель из тебя плохой. Павел, ступай отсюда, я поговорю с ними.

Я юркнул в дверь…

В избушке лесника

Случайно камнем я выбил окно у соседа. Дед взялся за ремень. Я взбунтовался, надерзил ему, а у него разговор короткий:

Вон из дому, балбес! Не приходи, пока ума не наберешься

А мне уж так опротивел этот дом с закрытыми ставнями, эти порки, эти баптистские моления, что я готов был бежать от них на край света. Взял я берданку, охотничьи припасы и — в тайгу. Недавно прошли дожди, и на скошенных полянах вымахала новая трава, речка Сухая забурлила, исчезли старые броды. Я забрался в самую чащобу, и мне повезло: подстрелил четырех рябчиков. Это уже не плохо — ужин есть. Я привязал их за ноги к поясу и поспешил в избушку лесника Прохора. Хозяина не оказалось. Видно, ушел в поселок за припасами.

На плите стояла теплая кастрюля с картошкой. Я раздул тлеющие угли, подбросил дровишек и поставил чугунок с водой, отыскал в кустах дикий лук — слезун, ощипал рябчиков, выпотрошил их, вымыл в речке. Знатный будет ужин! Я поймал себя на том, что в лесу мне хорошо, легко, радостно, точно сбросил с плеч целый молельный дом. Как только рябчики сварились, я накрошил в бульон картошки, лука, посолил все это, и скоро в избушке вкусно запахло таежной похлебкой…

Уже темнело, когда пришел лесник.

Никак Никандров внук? — обрадовался он, кладя на самодельный стол картонки с порохом и мешочки с дробью. — Ух ты, как у тебя вкусно пахнет.

Обыкновенно молчаливый, лесник Прохор сегодня был пьяненько — разговорчивый.

Ишь, рябчиков стрелял! Молодец ты. Только вот зря деду перечишь. Он хороший у тебя!

Да, хороший… Из дому выгнал, — пожаловался я.

Да ты чо это, паря? Простил он тебя. Велел домой идти, ежели ты, конечно, ума набрался. — Прохор разгладил сивые усы, которые свисали ниже подбородка, расстегнул ворот рубахи и, сняв буденовку, бросил ее на топчан.

А я откуда знаю, набрался я ума или нет?

А это недолго проверить. Вот отвечай мне, как нужно относиться к взрослым?

Ну, — замялся я, — ну, уважать их надо… ну, не перечить им…

Во — во — во, это самое и есть. Видишь, выходит, ты набрался сегодня ума! — радостно воскликнул Прохор. — Теперь можешь идти к деду, не тронет.

Похлебка моя сварилась, и я наполнил миски. Прохор многозначительно крякнул, вытащив из одного мешочка бутылку водки и малосольные огурчики.

Ну, как за твоего деда не выпить? Выручил.

Дядя Прохор налил себе полный стакан, а мне плеснул на донце.

Да зачем же мне? Я же еще не взрослый! — воскликнул я.

Ты так, для интересу маленечко глотни, — засмеялся Прохор. Он оживился необычайно, глаза его посверкивали. Мы чокнулись. Я со страхом проследил, как он, зажмурившись, медленно высосал свой стакан. Лесник шумно выдохнул и прижал к носу горбушку хлеба. Насмелился и я, хлебнул глоток и чуть не задохнулся от омерзительно — вонючей, обжигающе — горькой влаги. Как спасение, я выхватил из миски горячего рябчика и вонзил в него зубы, присосался к нему. А через две — три минуты что — то произошло со мной: мне вдруг стало весело, и я почувствовал себя сильным и смелым, готовым сразиться хоть с самим медведем… Но это недолго продолжалось, и я скоро уснул…