Дом правительства. Сага о русской революции - [383]
Христианство прилепилось к закону Моисееву и продолжало изыскивать новые способы контроля над семьей. Мухаммед кодифицировал и реформировал обычное право. Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин не интересовались повседневной человеческой моралью и не оставили своим ученикам инструкций относительно правильного поведения в кругу семьи. Анабаптисты в Мюнстере запретили моногамию и сожгли все книги, кроме Библии. Большевики в России не понимали, что, читая своим детям Толстого вместо Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, они воспитывают еретиков и отступников. Что, рожая и воспитывая детей, они становятся могильщиками собственной революции. Дом социализма оказался парадоксом. Большевизм оказался недостаточно тоталитарным.
Секты, которые продолжают существовать после смерти первого поколения верующих, сохраняют надежду на спасение, отгораживаясь от внешнего мира (физически, ритуально и интеллектуально, включая запрет на литературу и искусство Вавилона). Большевики, защищенные экономическим детерминизмом, предполагали, что внешний мир примкнет к ним по ходу истории, и сохранили литературу и искусство Вавилона в качестве пролога и примера. На пике страха и подозрительности в 1937–1938 году, когда любая связь с внешним миром грозила жертвенной гибелью, советские читатели и писатели учились у Шекспира, Сервантеса и Гёте. (В конце 1940-х ситуация ненадолго изменилась, но то, что причиной был национализм, а не марксизм, лишь обнажило парадокс.) Дети большевиков не читали Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина дома, а после того, как система образования была перестроена вокруг Пушкина и Толстого, все советские дети перестали читать их в школе. Дома дети большевиков читали «сокровища мировой литературы», почерпнутые из золотых веков канонической европейской культуры (античность, Возрождение, романтизм и реализм), и современные исторические романы (в первую очередь Ромена Роллана и Лиона Фейхтвангера). Советскую литературу они читали редко: главными исключениями были «Как закалялась сталь» Николая Островского и «Два капитана» Вениамина Каверина, причем первый кончается как «Давид Копперфильд» – женитьбой и публикацией автобиографии героя, а второй, по словам Вали Осинского, «все критики не без основания хвалят за сходство с Диккенсом».
Все сокровища мировой литературы (в интерпретации Дома правительства) единодушны в проповеди антиапокалиптического гуманизма. Некоторые, в том числе «Повесть о двух городах» Диккенса и «Боги жаждут» Анатоля Франса, откровенно контрреволюционны; большинство видит смысл и красоту в нелепости, радости и меланхолии человеческой жизни (подспудно отвергая проповедь якобинцев, большевиков, Иисуса и Мухаммеда). Суть золотых веков, в отличие от серебряных, состоит в утверждении реально существующего человечества. Книги, названные в качестве образцов на Первом съезде писателей и восторженно поглощавшиеся детьми старых большевиков, были глубоко антибольшевистскими. И первой из них была самая любимая и почитаемая – «Война и мир» Толстого. Все планы, «диспозиции» и теории – тщета, глупость или обман. Наташа Ростова «не удостоивает быть умной». Смысл жизни – в том, чтобы жить.
У книг из «кабинета отца» была еще одна особенность: все они изображали жизнь в другом месте и в другое время. Дети старых большевиков жили в Доме правительства так, как Том Сойер жил в Санкт-Петербурге на Миссисипи: там и не там, в прошлом и в настоящем, на улице Серафимовича и в таинственных пещерах, ведущих в Кремль или в Пернамбуко. Левино путешествие из Москвы в Петербург было поиском живого прошлого, с «Аидой» в качестве золотого ключика. Книги, картины и оперы, которые любил Лева и его друзья, были не только о других местах и временах: они были «историческими» в смысле сознательного интереса к течению времени и прошлому как тридевятому царству. Дети революции не просто жили в прошлом – они любили его за то, что оно прошло, и, как большинство читателей и писателей исторической прозы, предпочитали героизм обреченных: горцев Скотта, буров Буссенара, могикан Купера, поляков Сенкевича, семинолов Майн Рида, корсиканцев Мериме, Наполеона Стендаля, пушкинского Пугачева, гоголевского Тараса и все то, что поклялись спасти три мушкетера, от чести ее величества до головы Карла I. Вершины социалистического канона, «Спартак» Джованьоли и «Овод» Войнич, – тоже истории романтического самопожертвования. Что до любимейшей из книг, то никто не сомневался, что она посвящена самому безнадежному из стремлений – поиску исторических закономерностей. Толстой не удостаивал быть умным. Дьердь Лукач, который работал в Институте Маркса-Энгельса-Ленина, удостаивал. Его «Исторический роман», написанный в Москве в 1937 году, анализировал любимые книги Дома правительства с точки зрения исторического материализма. Люди, которые читали эти книги, не читали «Исторический роман».
Революции не пожирают своих детей; революции, как все милленаристские эксперименты, пожираются детьми революционеров. Большевики, не боявшиеся прошлого и нанимавшие богобоязненных крестьянок в качестве нянь для своих детей, выращивали собственных могильщиков. Как говорит Сократ в «Государстве» Платона:
