Дом полнолуния - [47]

Страшно и суетно. Я сплю. Я знаю. Мне надо проснуться, но что-то не дает. И вдруг – ноги. Я смотрю в пол, а они появляются передо мной, ткутся, волнуются, густеют, но наконец появляются. Женские ноги в черных бархатных туфлях на шпильках, в черных шелковых, очень свободных, брюках. Да, я сплю. Теперь точно. Уже наверняка. Ведь в Здании никого, кроме меня, нет. Я пытаюсь подняться и не могу. Мне нужно проснуться. Нужно! Если это сон – а это сон – мне очень страшно, от этой женщины, на которую я не могу посмотреть, веет плесенью и сигаретами. Это от нее несет холодом, я знаю. А еще я знаю, что она улыбается. И что у нее очень красные губы.

Я попыталась пошевелиться, и пространство заерзало у меня перед глазами. Я хотела крикнуть, вскочить, но вышел какой-то хриплый отчаянный стон, как от боли. Я не могу. Я не могу проснуться. Эта мысль колотится изнутри в виски, выступая на лбу липким холодным потом.

Она схватила меня за волосы и откинула мою голову назад, вглядываясь в лицо. Я потеряла голос и волю. Я перестала существовать. Она держала за волосы маленький детский страх, съежившийся под ее холодным существованием. Я знала ее, а она – меня. Я знала, что она – смерть, а она знала, что я – не тот, кто ей нужен. И одной только вещи мы не знали: останусь ли я, не нужная ей, жить. Она была высокая, худая, с тонкой талией, костлявыми плечами и маленькой впалой грудью; вся в черном – брюки, туфли, обтягивающая майка и безразмерный, небрежно накинутый пиджак. Бархотка на шее. Черные очень коротко стриженые волосы. Серьги в ушах. Выщипанные в ниточку брови. Тонкий нос. Высокие скулы, пустые глаза, резко очерченный подбородок, тонкие красные, очень красные губы. Длинные ногти на тонких пальцах, черный лак на ногтях, очень длинная и тонкая сигарета. Очень. До одури бледная кожа. Она смотрела на меня и слегка покачивалась на своих каблуках. Потом затянулась, выпустила тонкую струйку дыма и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие, белые, очень белые. Острые.

Воздух свернулся в легких, и сердце почти остановилось, когда она вдруг отпустила меня и медленно прошлась по комнате. Вокруг ее каблуков взметались легкие облачка не то пыли, не то тумана. Я сглотнула крик, оцарапав горло, и почувствовала, что седею. Оттого что она такая длинная и тонкая. Оттого что она чуть не сломала мне шею. Оттого что ей абсолютно все безразлично. Она стряхнула пепел на подоконник и повернулась ко мне. Демонстрация силы.

– Что же ты так молчишь, золотце?

Я видела только ее губы, выпускающие задымленные слова, и меня колотил озноб. Она снова стряхнула пепел, улыбнулась:

– Деточка, мне тут нужен один… – сизые колечки дыма кружили хоровод. – Ты ведь здесь давно, уже все должна знать. Где мне его найти?

– Кого? – я не сказала это, просто пошевелила губами, но она услышала. Да ей и не нужны были слова.

– Ну, радость моя, не притворяйся. Его. Ты же знаешь. Сама все прекрасно знаешь.

– Здесь никого больше нет. Никого, кроме меня.

В ее глазах что-то шевельнулось. Что-то, похожее на мокрицу.

– Зачем ты меня обманываешь? Это нехорошо. Это очень нехорошо… – она сделала шаг ко мне. Как же хотелось завизжать пронзительно, громче, чем горит огонь, чем кричит Здание, завизжать и проснуться! Получился хриплый отчаянный шепот:

– Я не знаю! Здесь никого нет больше! Я здесь одна! Я ничего не знаю! Ради бога, оставьте меня, клянусь, здесь никого больше нет!

Она сделал еще два шага и села рядом со мной. От нее пахло подвалом.

– Ну, ну, ну. Не расстраивайся. Отчего ты так дрожишь? Замерзла? Я тебя согрею.

Она положила руки мне на плечи. Не знаю, почему я не умерла в тот же миг. Ее руки были холодны, холоднее самого холодного страха, холоднее и отвратительнее всего, что мне встречалось в Здании. Мне казалось – они прожигают холодом кожу, кости, пробираются до самого сердца, а она дышала на меня гнилью и что-то говорила. Я не могла пошевелиться.

– Не на… до…

Стон утонул в ее воздухе.

– Ну, что же ты, золотце. Хочешь, я тебе бусы подарю? А ты мне скажешь, где он, иначе будет плохо… Хуже, чем было, поверь мне. Ну, вспомнила?

– Я не знаю! Не знаю!

– Смотри, какие бусы. Тебе будет очень хорошо в них. Смотри – красные, белые, зеленые, и шнурок такой крепкий… Скажи мне.

– Я не знаю! Не знаю! Нет!

Она надела бусы мне на шею и тихо засмеялась.

– Не знаешь… Разбей зеркало!

– …

Она душила меня долго и мучительно, царапая ногтями шею, вдавливая шнурок в горло. Ко мне вернулась способность двигаться, но задавленный крик перешел в тихое хрипение, перед глазами плыли оранжевые и черные пятна, я слабо пыталась разорвать петлю, и над всем этим едко посмеивался сигаретный дым. А потом шнурок лопнул, и она начала таять, все еще протягивая ко мне руки, таять, таять, таять, а я кричала, кричала…

– МА-А-А-А-А-АМА-А-А-А-А-А-А!!!

Тишина. Холодно. Вскочила на ноги, чуть не упала, выпутываясь из пледа. Струйки пота по вискам. Сон. Ну, конечно же, сон. Просто сон. И больше ничего. Просто сон. Мне приснилось, ну, конечно же, мне просто приснилось. Я просто долго не спала, и Здание заманило меня сюда и подсунуло очередной кошмар. Ну, конечно же, это просто сон. Их много бродит по коридорам, и каждый мечтает только об одном: кому-нибудь присниться. И они снятся мне. Вот почему нельзя спать днем. Вот почему вообще нельзя спать. Да, это просто сон. Ну, хватит, хватит, успокойся, не колотись так. Мало мне, что ли, кошмаров снилось? Пора бы уже и привыкнуть. Господи, ну почему я? Ты, чудовище облупленное, никому не нужное, ну почему я? Почему? Ты что, питаешься моим страхом, моей болью, моими слезами? Неужели тебе не надоело выкачивать из меня полынную горечь? Неужели тебе самому не тошно от этого всего? Почему я? Чего ты от меня хочешь? Ты видишь, я даже плакать уже не могу, только судорожно вдыхаю и выдыхаю сухой воздух, искривив губы в какой-то не то улыбке, не то гримасе…