Дом Поэта - [15]

Далее, на странице 659 [595], читаем:

"Я уехала… с обещанием… через год предоставить мне комнату в Москве и принять меры к печатанью Мандельштама. Вскоре он назначил комиссию по наследству Мандельштама, не считаясь с тем, что по первому делу в реабилитации отказали. Это случилось сразу после событий в Венгрии, и отказ непосредственно связан с ними". Функционер "было приступил к выполнению обещаний, но эпоха больших надежд кончилась, и мне пришлось наблюдать, как происходит отречение…" Прежде всего тот, кого Надежда Яковлевна именует «функционером», отрекся от Левы Гумилева. Он сказал: "С Гумилевым дело сложно — он, вероятно, мстил за отца" (660) [596].

Видали, видали мы на своем веку «функционеров», видим и теперь: они и в самом деле ежедневно отрекаются от своего слова. По команде любезны, по команде грубы или — как принято сейчас — уклончивы. Но отчего же Надежда Яковлевна выбрала непригодный пример? Зачем «функционеру», изображенному ею, было после событий в Венгрии отрекаться от хлопот об Л.Н. Гумилеве, если Л.Н. Гумилев был освобожден весною 1956-го, а события в Венгрии разыгрались осенью? Ко времени венгерских событий Гумилев был уже относительно благополучен: на воле и реабилитирован. Отрекаться от него не было нужды… И зачем Надежда Яковлевна сама уподобляется изображаемому ею «функционеру»: в первой книге она сообщает о его благородном поступке, во «Второй» — берет свои слова обратно. Совсем как тот, кого она поносит. Но что приличествует чиновнику, то недостойно представительницы тройственного союза. Да и повнимательнее следовало бы Надежде Яковлевне обращаться с биографией женщины-поэта, которой она отдала "единственную вакансию". ("Остальным по шапке".)

Повнимательнее к текстам цитируемых стихов.

Повнимательнее к датам стихов и событий жизни.

И разве не следовало, "отдав вакансию" поэту, научиться понимать его стихи? Тем более, что, как заявлено Надеждой Яковлевной, ее назначение в "тройственном союзе" в том и было: схватывать с голоса, оценивать, понимать.

Как она схватывала стихи, мы уже видели. Посмотрим, как понимает она поэзию женщины-поэта — Анны Ахматовой, которой "с ходу" отдала "единственную вакансию".

"Мандельштам и Эренбург говорили при мне о Цветаевой, но я отмахивалась и от нее", — сообщает Надежда Яковлевна (512) [454]. Вот до какой степени была она предана своей единственной избраннице — Анне Ахматовой! Впоследствии она удостоила симпатией и Марину Цветаеву. Искренне жалеет о несостоявшейся встрече, восхищается некоторыми стихами, с естественной скорбью говорит о ее страшной судьбе. Затем выносит резолюцию: "И Ахматова, и Цветаева — великие ревнивицы, настоящие и блистательные женщины, и мне до них, как до звезды небесной" (520) [471].

Это замечание уже не представляется мне естественным. Удивляет самое сравнивание себя с ними. Разумеется, Надежде Яковлевне до каждой из них, как до небесной звезды: они ведь поэты, она нет. Она жена поэта. Стало быть, она сравнивает лишь способность к ревности. Чтоб ревновать, кому ума не доставало? Судя по "Второй книге", ревновать прекрасно умела и Надежда Яковлевна: обращаться к мужу с криком: "Я или она!", укладывать чемодан и т. д. Разница между Цветаевой и Надеждой Яковлевной, Ахматовой и Надеждой Яковлевной не в том, что Цветаева и Ахматова "великие ревнивицы", а она будто бы нет, а в том, что, ревнуя, они создавали стихи, она же била тарелки.

Обратимся к стихам. К тому, как понимает Надежда Яковлевна поэзию Анны Ахматовой — женщины-поэта, которой она отдала свою единственную вакансию.

К поэзии Анны Ахматовой Надежда Яковлевна как-то на редкость глуха. Об этом свидетельствует разбор "Поэмы без героя", отрывков из поздней пьесы «Пролог», мимоходом вынесенная резолюция по поводу цикла "Полночные стихи" — и многое, многое другое.

Особенно глуха Надежда Яковлевна к ахматовской любовной лирике. Основана эта неспособность понять и услышать, думается мне, на разном отношении к любви. Презрительно оставляет Надежда Яковлевна поклонницам ахматовских любовных стихов "Песню последней встречи" (256) [235], а о своих собственных вкусах сообщает сначала, что меркой для нее служит струя самоотречения в поэзии Ахматовой, а потом — степень неистовости в противостоянии вместе с Мандельштамом "дикому миру, в котором, мы прожили жизнь" (280) [256].

Надежда Яковлевна, хотя иногда и с хвалебными оговорками, в общем не одобряет любовные стихотворения Анны Ахматовой. Ранние за то, что среди почитателей ахматовской любовной лирики в изобилии встречались пошляки, а поздние за то, что написаны они, когда Ахматовой уже было более семидесяти, и, по мнению Надежды Яковлевны, она не умела "вовремя поставить точку" (410) [372]. Разумеется, Надежде Яковлевне прекрасно известно, когда именно и где и после чего следовало Ахматовой поставить точку. Повезло нам, что Анна Андреевна не вняла увещаниям Надежды Яковлевны: иначе мы были бы лишены такого шедевра, как "Полночные стихи", а быть может и "Сожженной тетради" ("Шиповник цветет") и той, еще никогда не звучавшей в ахматовской лирике, новооткрытой гармонии, какая зазвучала в отрывках из «Пролога»… Надежда Яковлевна потешаясь над "Песней последней встречи", перчатки уступает дамам, а себе берет "струю отречения и гнева" (280) [256]. Как будто в любовных стихах Анны Ахматовой не сливаются обе эти струи: отречение и гнев! Как будто в лирике большого поэта возможно отделить гражданский гнев от «личного», а в сугубо личных стихах кротость и нежность не переливаются в презрение и гнев!..