Дом под утопающей звездой - [39]

Флавия рассмеялась.

— Ты знаешь, что я не суеверна.

— Когда он вошел в дом и я вам светила, — заговорила Плацида, — я увидела, что мы — я и ты — бросаем в подвал окровавленное тело твоего гостя.

— Ты, верно, спала, Плацида, — сказала спокойно Флавия, — и еще не проснулась, когда нам светила, а твои сны всегда такие тяжелые и страшные.

— А иногда и пророческие, — прибавила та.

Инульций бродил по спящей Праге и не думал о сне. Мечтательно, точно в бреду, он смотрел на звезды, подходил к темной реке, погружался в темноту глубоких улиц и восторженно взывал к Богу, прося Его исполнить мечту Флавии, ставшую его собственной мечтой. Ему казалось, что Бог слышит его молитвы и пошлет чрез него облегчение страдающей родине.

Наутро, бледный и страшно усталый, он постучался у дверей дома итальянской художницы.

Ему отворил немой слуга и приветливо, улыбаясь, повел в мастерскую. Флавии еще не было, и появившаяся Плацида передала Квидону ее приказание:

— Госпожа велит тебе приготовить все, как она говорила вчера, — и сейчас же удалилась.

Квидон предложил Инульцию раздеться и начал быстро помогать ему. Он подвел почти обнаженного и босого Инульция к лесам в виде большого деревянного креста на подмостках, поднял его, как ребенка, на высокую подножку под крестом и крепко привязал веревками к перекладинам креста его руки, а потом привязал к самому кресту и ноги, и отнял подножку.

Вошла Флавия. В свободном темном закрытом платье, опоясанная одним кушаком, она была еще прекраснее, нежели вчера, но была и еще строже, а выражение лица ее было еще холоднее, чем накануне. Она молча и серьезно взглянула на Инульция и принялась за свою работу. Через час обессиленный Инульций упал в обморок, и когда к нему вернулось сознание, донны Флавии уже не было в мастерской. Квидон и Плацида развязали веревки, помогли Инульцию одеться и принесли вина и пищи.

Он долго лежал на ковре, на подложенной Квидоном подушке. После отдыха немой заботливо помог ему сойти с лестницы и проводил до моста.

Теперь Инульций каждый день претерпевал настоящее мученичество. Почти нагой, привязанный крепкими веревками, до крови натиравшими его отекшие члены, он висел на кресте в продолжение долгих часов, голодный, томимый жаждой, потому что он уже не мог ни есть, ни пить как следует, — висел в каком-то лихорадочном экстазе, вызванном его непрестанными размышлениями о мучениях Христа, которые ему суждено было самому испытать телом и духом. Им овладело как будто безумие. Разгоряченное воображение внушало ему, что сам Бог послал его в несчастный чешский край, чтобы он спас его этими крестными муками. Ему казалось, что на него, висящего на кресте, нисходил дух самого Искупителя, Сам Дух Божий, что он просвечивал через смертную оболочку его тела, дабы с помощью великой тайны творчества озарить мрачную душу того испанца, о котором говорила Флавия, что он держит в своих руках судьбу несчастной чешской земли. Он почти умирал от восторга при мысли, что, благодаря его страданию, муки родной земли будут облегчены и освобожденный народ оживет, потому что он чувствовал, что за это великое счастье он отдаст во славу Божию собственную жизнь.

Инульций чувствовал себя счастливым, но донна Флавия с каждым днем становилась все мрачнее и мрачнее. Пока она работала, ей казалось, что работа удается; но как только уходил Инульций и она оставалась в одиночестве, то снова переживала всю горечь, всю тяжесть разочарования.

— Нет, это все еще не то, что мне нужно! — восклицала она с отчаянием. — Это измученное, изможденное тело вызывает сострадание и ужас. Этим я довольна. Но лицо! Оно прекрасно, но только грустно, как лицо Инульто. Грустное, вдохновенное, непорочное и правдивое. Но этого мне мало. В этой усталости и слабости я не вижу смертельной муки. Где таинственное выражение души, расстающейся со своим телом?

И однажды в порыве отчаяния она схватила кинжал и изрезала им прекрасное, вдохновенное и печальное лицо своего Христа. Но потом села у его ног и принялась плакать. Однако слезы не принесли ей облегчения. Ей казалось, что она совершила убийство. Вошедшая Плацида взглянула на испорченную работу, на плачущую Флавию и подошла к ней.

— Ты плачешь об Инульто? Несчастная!

— О ком? — спросила Флавия, вдруг побледнев.

Ее сердце так сильно билось, что она слышала его биение в своей груди. И вдруг ею овладел такой припадок гнева, что она кинулась на Плациду с кинжалом в руке.

— Ты лжешь!

— Тем лучше, — отвечала Плацида, хладнокровно отстраняясь.

К Флавии вернулось спокойствие.

— Уйди! Я ненавижу тебя… и его.

Плацида ушла. Флавия упрямо мотнула головой и начала исправлять испорченную голову Христа. Наутро, когда явился Инульций, она снова терпеливо и усердно принялась за работу, как будто ничего не случилось.

Но она уже ненавидела его за ту минутную слабость, которую почти бессознательно почувствовала к нему и которую подметила Плацида своими большими желтыми совиными глазами. И, ненавидя Инульция, она еще сильнее начала любить свою работу, которая теперь все больше и больше приближалась к ее мечте. Но в этом не было ничего удивительного, потому что Флавия с каждым днем все яснее и яснее видела долгожданную тень смерти на лице измученного Инульция. А его опьяняла мысль о смерти, как других опьяняет любовь или вино. Среди того ада, в котором он жил, для него, потомка когда-то славного, теперь уничтоженного рода, для чеха, видевшего родную землю растоптанной, обращенной в одну отвратительную, окровавленную массу, для поэта, не умевшего выразить то, что наполняло его грудь, жизнь уже не представляла очарования, она не улыбалась ему, и смерть являлась желанным искуплением не только для него, но — может быть — и для его родины, для всего народа; она казалась ему самым прекрасным, самым возвышенным из всего того, с чем может человек встретиться здесь, в этой юдоли слез и печали. Перед ним сияло его близкое спасение, точно венец из звезд, и Флавия могла быть спокойна, — она не ошиблась — он обладал ореолом избранных.