Дом Павлова - [48]
И вдруг Якименко удивился: как это за все годы он ни разу не выбрался сходить к Марусе в поле?
Рамазанов не стал утешать. Излишни слова, когда горе кругом, куда ни кинь глаз. Но этот уже немолодой солдат вдруг стал ему очень близким. Рамазанову, хоть и был он молчаливый и замкнутый человек, захотелось рассказать о себе.
…Росли в нищете пять братьев с сестрой, и будущий бронебойщик батрачил на виноградниках у богатеев Даировых. Грамоту юн постиг только на действительной службе — его учили два московских парня Ушаков и Жмырков, он запомнил их на всю жизнь. Рассказал Рамазанов даже о том, в чем никогда никому не признался бы: как украл жену. Ведь по старому обычаю за невесту требовали выкуп — калым. Овес, рис… Всего тысячи на три. Неслыханная сумма! Где батраку взять столько!
— Муршида, соседская дочь, прибегает раз <в слезах: «Замуж отдают… А он такой противный!..» Тут мы и уговорились. Она потихоньку перенесла вещи к моему дяде, а потом мы вдвоем спрятались у него в землянке. Три дня нас искали. Наконец, Гайниджамал, мать Муршиды, и говорит моей матери: «Что ж, Марьями, наверно, уже поздно искать…» — «Да, — отвечает мать, и я так думаю». — «Давайте играть свадьбу…»
Когда накануне переправы через Волгу полку торжественно вручали оружие, Рамазанов и Якименко получили на двоих противотанковое ружье. Они еще больше сблизились после боя у дома военторга. Солдаты про них говорили в шутку, что один без другого куска хлеба не съест. И все же, каждый раз обращаясь к Рамазанову — тот был командиром отделения, — Якименко строго придерживался порядка, подчеркивая официальную сторону их отношений.
Устроившись на новой огневой позиции в угловой комнате второго этажа, Якименко напряженно вглядывается в темноту и говорит другу:
— Гвардии сержант Рамазанов, мени щось сумно на душе.
Здесь очень гордились своим гвардейским званием, и мало кто упускал возможность повторить почетное слово.
— Э, не волнуйся, товарищ Якименко, — подбадривает его гвардии сержант. — Если мы тут выдержим — везде живы будем…
В редкие дни, когда приходила почта, Якименко грустил еще больше. И не только Якименко. Грустили все, чьи семьи находились там, за линией фронта, и кому ждать вестей было не от кого.
Зато любое письмо становилось всеобщей радостью. Его читали вслух. Все уже знали по именам чужих невест, жен, родителей, детей…
Много писал младшему лейтенанту Алексею Аникину его отец, снайпер, воевавший на другом фронте. Сын возглавлял оборону в Доме Заболотного и часто по-соседски приходил в Дом Павлова. Эти письма Аникин-младший читал вслух. «Я убил столько-то фашистов, — сообщал отец. — А как у тебя?» Сын вызвал его на соревнование. А потом пришла газета. «Вызов сына принял» — гласил заголовок.
Аккуратно свернутые треугольнички с почтовыми штемпелями время от времени получал и командир бронебойщиков Андрей Сабгайда. И каждый раз, когда Александров, бывало, говорил «Пляши, Сабгайда», все уже знали, что пришла весточка от его Аннушки, и многие готовы были плясать вместе с ним.
Историю этого тихого человека с большими светлыми глазами и добрым сердцем здесь знают все. До войны он работал в колхозе под Камышином и в девятнадцать лет соединил свою жизнь с сиротой. Колхоз дал молодым жилье, и пошли у них дети — каждые два года прибавление семейства. Первенец, Александр, не выжил, осталось трое, и молодой отец сильно по ним тосковал.
Андрей любил показывать семейную фотографию. Как хорошо, что удалось заскочить к деревенскому фотографу — буквально за несколько минут перед тем, как отправиться на фронт. Колхозный шофер, который отвозил Сабгайду на станцию, уже неистово гудел. Между тем Аннушка только натягивала жакетик и праздничную юбку. Второпях она не успела ни переодеть, ни причесать детей, а трехлетний Владик так и встал перед фотоаппаратом в огромном отцовском картузе. На лице у очень молодой, коротко остриженной худенькой женщины застыло выражение глубокой грусти. Товарищи участливо разглядывали карточку и покачивали головами… Сабгайда вставал на защиту жены:
— Это здесь она выглядит слабенькой, а вообще-то она у меня бедовая…
Письма прочитаны. И тогда кто-нибудь заводит патефон.
В подвале раздается знакомый голос певца. Иголка давным-давно притупилась, голос звучит Хрипловато, но какое это имеет значение!
Подперев руками голову, слушает песню Камалджон Тургунов, он вспоминает родной Узбекистан. В казахских степях витают мысли Талибая Мурзаева, и низко опустил голову Григорий Якименко, горюя о милой Украине, стонущей под сапогом оккупантов. Заслушался и Нико Мосияшвили — лицо его непривычно серьезно, сосредоточенно.
Величаво льются звуки суровой, хватающей за сердце песни. А людям, слушающим ее, может быть, и в голову не приходит, что они и есть тот неприступный волжский утес, о который разобьется вал вражеского нашествия.
Клятва сталинградцев
Не считаясь с потерями, гитлеровцы продолжали рваться в город. Им казалось, что еще одно усилие, еще один рывок — и Сталинград будет сломлен.
Советские войска наносили противнику ощутимые потери, и тем не менее, в преддверии нового натиска, перед фронтом шестьдесят второй армии генерала Чуйкова появились свежие вражеские дивизии.
