Дом над Онего - [56]
— Мне было бы жаль.
— Японская эстетика определяет это как моно-но аварэ. Печальное очарование вещей. Задача художника, поэта — показать это очарование. Не более того.
2 апреля
18 апреля
Следует наконец поставить точку над «i», которое разные пуристы от польского языка время от времени пытаются вычеркнуть из моего текста, ссылаясь на правила орфографии (хотя Онего никогда не находилось на территории Польши) и утверждая, что следует якобы писать «Onego». Это важно, потому что к древнейшей форме «Oniego» восходит ряд карельских топонимов, которые я часто использую — Онежское озеро, Заонежье, Обонежье, — а пуритане от языка так и норовят вычеркнуть в них «i», переиначить по-своему.
В свое время у меня уже был подобный скандал: речь тогда шла о Соловецких островах, которые я писал как «Sołowki», через «о», а они исправляли на «Sołówki», сужая звук «о» в «у» — зачем, интересно? В конце концов я настоял на своем и теперь с удовлетворением замечаю, что мой вариант названия архипелага все чаще появляется в печати. Вот недавно, например, у Якуба Урбаньского в переводе «ГУЛАГа» Энн Аппельбаум[150]. А вот Анна Колышко в переводе книги Набокова «Память, говори» остается при версии «Sołówki». Забавно, что эти две книги вышли в Польше практически одновременно. Эй, редакторы, где же вы?!
Возвращаясь к Онего… Прежде всего «пуританская» версия режет мой слух, потому что, прожив несколько лет на берегу Онежского озера, я никогда не слышал в нем твердого «нэ» — только мягкое «не».
Кроме того, я консультировался по этому вопросу с карельскими ономастами и в библиотеке Карельской академии наук изучил все материалы, связанные с Онежским озером. Из нескольких версий происхождения Онего ни одна не свидетельствует о том, что нужно произносить название озера с твердым «н». Уже в первой половине XIX века Андрей Михайлович Шёгрен[151], основоположник русского финно-угроведения, совершил ряд важных путешествий по Карелии, во время которых собрал богатейший лингвистический материал. Шёгрен утверждал, что название Онего восходит к финскому «aani» («шум», «голос»), «aaninen» («громкий»). Современный исследователь, профессор Матвеев[152], выводит название от карельского «onni», то есть «счастье». А мой добрый знакомый, сам родом из Заонежья, специалист по карельской топономастике Вячеслав Агапитов, с которым мы часто дискутируем на разные темы, связанные с карельской топонимикой, говорит, что Онего — видоизмененное саамское «Jennie» — то есть «Великое». Но все равно везде — мягкое «не»!
И еще один свидетель — Евгений Онегин. Правда, Александр Пашков[153] слегка преувеличивает, утверждая, что на выбор фамилии героя великого романа повлиял поэт-декабрист Федор Глинка, который из карельской ссылки послал Александру Сергеевичу свою «Карелию», и Пушкин якобы так восхитился, что назвал Евгения Онегиным… На самом деле Пушкин начал писать «Онегина» гораздо раньше (еще в Одессе), но остается фактом (подтвержденным такими авторитетами, как профессор Юрий Лотман и писатель Владимир Набоков): и Пушкин, и Лермонтов давали своим героям фамилии, производные от российских озер и рек, — Онегин, Ленский, Печорин, — стремясь тем самым связать их с Русской землей. Если так, то или следует исправить в переводе Адама Важика «Onegin» на «Oniegin», или оставить в покое мои Oniego, Zaoniele, Obonieie и так далее… Вот и все.
4 мая
Так прошла третья моя зима в этом старом доме в Конде Бережной. Рядом были духи разных писателей. Одни прожили с нами больше, другие — меньше. А кто-то жил постоянно. Среди этих особенно дорого мне присутствие Паскаля Киньяра, Кавабаты и Чжуан-Цзы, Генриха Эльзенберга и Генри Миллера, Клюева и Пелевина, нескольких японских мастеров дзен и духа «Бхагавад-гиты», а также владыки Антония (Блума) и Томаса Мертона. О да — Мертона в особенности!
Мертон со мной уже много лет. Когда я только приехал сюда, первой мыслью было: отцу Людовику этот дом в Заонежье пришелся бы по вкусу. Ведь он все искал место для истинного уединения. Я тогда читал только что изданную по-польски книгу Уильяма Генри Шеннона о Мертоне — «Лампа, хранящая молчание». Потом один из босых кармелитов прислал мне на Рождество «В поисках Бога». Осилил я текст с трудом. Впрочем, сам Мертон тоже не любил эту книгу. А вот с его дневниками, особенно последними, я не расстаюсь. Заглядываю в них и возвращаюсь, делаю шаг вперед и снова беру в руки. Несколько фрагментов знаю наизусть. Вот хотя бы о каллиграфии снега и скал в Айдахо, вид Канченджанги[154] с чайной плантации Мим или описание визита к Буддам в Полоннаруве — на исходе и у цели его текста и его пути.
Последние дневники Мертона не дают мне покоя. Свобода, которой он достиг. Lila[155].
Я бы, например, дорого отдал за то, чтобы узнать, о чем он думал, начиная последний подготовленный для печати дневник под названием «Лес, побережье, пустыня» сентенцией индусского мудреца Аштавкры: «Мудрец, который познал истину о личности, разыгрывает игру жизни, и его жизнь и жизнь тех, кто блуждает и ведет на этом свете существование обычных тягловых животных, не имеют ничего общего».
Объектом многолетнего внимания польского писателя Мариуша Вилька является русский Север. Вильк обживает пространство словом, и разрозненные, казалось бы, страницы его прозы — записи «по горячим следам», исторические и культурологические экскурсы, интервью и эссе образуют единое течение познающего чувства и переживающей мысли.Север для Вилька — «территория проникновения»: здесь возникают время и уединение, необходимые для того, чтобы нырнуть вглубь — «под мерцающую поверхность сиюминутных событий», увидеть красоту и связанность всех со всеми.Преодолению барьера чужести посвящена новая книга писателя.
Очередной том «Северного дневника» Мариуша Вилька — писателя и путешественника, почти двадцать лет живущего на русском Севере, — открывает новую страницу его творчества. Книгу составляют три сюжета: рассказ о Петрозаводске; путешествие по Лабрадору вслед за другим писателем-бродягой Кеннетом Уайтом и, наконец, продолжение повествования о жизни в доме над Онего в заброшенной деревне Конда Бережная.Новую тропу осмысляют одновременно Вильк-писатель и Вильк-отец: появление на свет дочери побудило его кардинально пересмотреть свои жизненные установки.
В поисках истины и смысла собственной жизни Мариуш Вильк не один год прожил на Соловках, итогом чего и стала книга «Волчий блокнот» — подробнейший рассказ о Соловецком архипелаге и одновременно о России, стране, ставшей для поляков мифологизированной «империей зла». Заметки «по горячим следам» переплетаются в повествовании с историческими и культурологическими экскурсами и размышлениями. Живыми, глубоко пережитыми впечатлениями обрастают уже сложившиеся и имеющие богатую традицию стереотипы восприятия поляками России.
Объектом многолетнего внимания польского писателя Мариуша Вилька является русский Север. Вильк обживает пространство словом, и разрозненные, казалось бы, страницы его прозы — замечания «по горячим следам», исторические и культурологические экскурсы, рефлексии и комментарии, интервью, письма и эссе — свободно и в то же время внутренне связанно образуют единое течение познающего чувства и переживающей мысли.
Яркий литературный дебют: книга сразу оказалась в американских, а потом и мировых списках бестселлеров. Эмира – молодая чернокожая выпускница университета – подрабатывает бебиситтером, присматривая за маленькой дочерью успешной бизнес-леди Аликс. Однажды поздним вечером Аликс просит Эмиру срочно увести девочку из дома, потому что случилось ЧП. Эмира ведет подопечную в торговый центр, от скуки они начинают танцевать под музыку из мобильника. Охранник, увидев белую девочку в сопровождении чернокожей девицы, решает, что ребенка похитили, и пытается задержать Эмиру.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
В 1000 и 1001 годах в геолого-исследовательских целях было произведено два ядерных взрыва мощностью 3,5 и 10 килотонн соответственно.
«Сталинград никуда не делся. Он жил в Волгограде на правах андеграунда (и Кустурица ни при чем). Город Иосифа не умер, а впал в анабиоз Мерлина или Артура. То тут, то там проступали следы и возникали звуки. Он спал, но он и боролся во сне: его радисты не прекращали работу, его полутелесные рыцари — боевики тайных фемов — приводили в исполнение приговоры, и добросовестный исследователь, знаток инициаций и мистерий, отыскал бы в криминальной газетной хронике закономерность. Сталинград спал и боролся. Его пробуждение — Белая Ротонда, Фонтан Дружбы, Музкомедия, Дом Офицеров, Планетарий.
«…Вообще-то я счастливый человек и прожила счастливую жизнь. Мне повезло с родителями – они были замечательными людьми, у меня были хорошие братья… Я узнала, что есть на свете любовь, и мне повезло в любви: я очень рано познакомилась со своим будущим и, как оказалось, единственным мужем. Мы прожили с ним долгую супружескую жизнь Мы вырастили двоих замечательных сыновей, вырастили внучку Машу… Конечно, за такое время бывало разное, но в конце концов, мы со всеми трудностями справились и доживаем свой век в мире и согласии…».
Роман, написанный на немецком языке уроженкой Киева русскоязычной писательницей Катей Петровской, вызвал широкий резонанс и был многократно премирован, в частности, за то, что автор нашла способ описать неописуемые события прошлого века (в числе которых война, Холокост и Бабий Яр) как события семейной истории и любовно сплела все, что знала о своих предках, в завораживающую повествовательную ткань. Этот роман отсылает к способу письма В. Г. Зебальда, в прозе которого, по словам исследователя, «отраженный взгляд – ответный взгляд прошлого – пересоздает смотрящего» (М.