Дом на улице Овражной - [40]

Голова разламывалась от самых невероятных мыслей и опасений. Не скоро уснул я в эту ночь.

Глава шестнадцатая

Наверно, Женька еще в тот день, когда я получил двойку по ботанике, почувствовал, что хватил лишку. Утром, едва я появился в классе, он подошел ко мне и небрежно сказал:

— Ты, Серега, не злись… Если хочешь, давай мириться…

Но я гордо отвернулся и промолчал. Что значит давай мириться? Ведь у меня же гордость. Вон и отец говорит, что у человека должно быть самолюбие.

Женька постоял еще немного, смущенно потоптался на месте и отошел.

Весь день — и на уроках и на переменах — я размышлял о вчерашней истории. Она не выходила у меня из головы. Хорошо, что меня ни разу не вызвали отвечать, а то бы не миновать мне еще одной двойки. Вид у меня, должно быть, был такой удрученный и рассеянный, что Костя Веселовский на большой перемене даже спросил:

— Ты что, Кулагин, опять заболел?

Откуда было знать ему, какие мучительные размышления не дают мне покоя!..

После уроков, поспешно одевшись, я побежал домой к Ивану Николаевичу, на улицу Ленина.

Дверь, как и в прошлый раз, отворила мне его жена.

— А Иван Николаевич уехал в командировку, — сообщила она, узнав, что он мне нужен. — Вернется не раньше, чем через две недели.

— Две недели! — опешив, ахнул я.

— Ты, если не ошибаюсь, вчера заходил? — спросила жена Ивана Николаевича.

— Заходил.

— Так я же тебе сказала, что вечером у него занятия в Доме пионеров.

— Сказали.

— А что ж ты туда не пошел?

Что я мог ей ответить? Пробурчал что-то и побрел прочь.

Две недели!.. Неужели придется ждать? А что сказать отцу, если он спросит, был ли я у Ивана Николаевича? Небось когда узнает, что Иван Николаевич уехал в командировку, то обязательно сделает выговор за то, что я вчера вместо Дома пионеров бегал к Лешке. Скажу-ка лучше, что все в порядке, что Иван Николаевич все узнал и примет меры. Какие? Почем я знаю! Меры, и все. «И почему так бывает? — раздумывал я, подходя к дому. — Соврешь один раз, а за этой ложью, будто цепочка — звено за звеном, — потянется вранье, и нет от него спасения!..»

К счастью, отец ни о чем меня не спросил. К нему пришел мастер с завода, рационализатор, и они сидели, разбираясь в разных схемах и чертежах. Я тихонько прошмыгнул мимо них и сел готовить уроки.

Прошло несколько дней, и я начал понемногу забывать о таинственном путешествии с Колькой Поскакаловым и Петькой Чурбаковым за канал, к дому на пустыре. Ни тот, ни другой больше ни разу не появились. Деньги, полученные от Петра Терентьевича, я тратить не стал, а засунул их подальше в тумбочку, что стояла возле моей кровати. Туда, кроме меня, никто не лазил, потому что важного в ней ни для отца, ни для матери ничего не было. Она была набита только моими вещами: шарикоподшипниковыми колесиками, мотками проволоки, кусками свинца для грузил на лето и прочим добром.

А в классе у нас полным ходом шла подготовка к концерту. Мне она доставила множество хлопот. Костя Веселовский решил непременно «охватить» подготовкой весь класс. А если наш председатель совета отряда что-нибудь вдолбит себе в голову, то уж того ничем не выбить.

Хорошо Борису Кобылину! Он умеет ходить на руках и вообще такой силач, что один двоих ребят поднимает. Ему и задумываться не пришлось: он просто сказал, что покажет в концерте акробатический номер. Олежка Островков объявил, что будет фокусником. Второе звено в полном составе взялось разучивать физкультурные пирамиды. Мишка Маслов долго убеждал Костю, что ему в самый раз прочитать лекцию о пользе чистоты. Но тут вмешался наш отрядный вожатый, девятиклассник Никита Кузнецов, и Мишке от своей увлекательной затеи пришлось отказаться. Да и верно! Кому это на веселом утреннике захочется слушать лекцию? Тогда Маслов решил, что прочитает стихотворение про танкистов. Даже робкая Сима Соловейчик, застенчиво покраснев, согласилась что-нибудь станцевать. Кажется, один только Лешка наотрез отказался выступать и упрямо твердил, что будет фоторепортером нашей стенгазеты и сделает карточки всех участников концерта.

Но что делать мне, если ни читать стихи, ни показывать фокусы, ни ходить на руках, ни петь я не умею. Ну, нет у меня никаких талантов. И фотоаппарата мне никто не дарил. Как же, спрашивается, меня-то «охватывать»?

— Ладно, придумаем что-нибудь, — тряхнув головой, решил Костя, когда я пожаловался ему на полное отсутствие у меня всех дарований. — Но участвовать ты все равно будешь.

— И что он может придумать? — размышлял я вслух, когда мы с Лешкой однажды шли к нему домой.

— Ну, мало ли что! — отвечал Веревкин. — Дело найдется. Можно занавес на сцене открывать. Или еще — у Олежки Островкова ассистентом. У всех фокусников ассистенты бывают, я в цирке видел. Только там все больше лилипуты. А ты в лилипуты ростом не вышел.

— Ну, вот видишь! Даже в лилипуты не гожусь, — вздохнул я. — Что же мне прикажешь, ноги, что ли, подрезать?

— Зачем же ноги? — засмеялся Веревкин. — Ноги тебе еще пригодятся в хоккей играть. А вот голова, по-моему, ни к чему.

До чего же любил Лешка всякие дурацкие шутки, да еще в самый неподходящий момент! Мне сейчас было не до смеха. Но дуться на него и ругаться с ним мне не хотелось: ведь мы шли к нему специально, чтобы проявить и отпечатать пленку, на которую он снимал делегацию, приходившую меня навестить.