Дом на улице Гоголя - [32]

Оставалось лишь одна проблема: я не мог сообразить, каким образом добраться до Петрограда. Ехать на лошадиной тяге по голодающей стране было бы крайне неудачным решением: не будет возможности пополнить запасы; добро бы только это, а то ведь обезумевшие от голода люди на всё готовы, такие случаи рассказывали, что волосы на голове шевелились. И мне было слишком хорошо известно, что представляло собой тогдашнее железнодорожное сообщение: битком набитые вагоны, эпидемии, молниеносно охватывающие целые составы, трупы, которые, выносили на перегонах и закапывали тут же, возле насыпи.

Я написал о своих сомнениях Дмитрию Львовичу, присовокупив, что с нами двое маленьких детей. Он ответил, что понимает всю сложность переезда, тем более с детьми, постарается быть полезным и в этом вопросе, но придётся подождать подходящего случая. Ждать мне было не привыкать. Да оно и к лучшему, думал я: ещё какое-то время можно не расставаться с обеими женщинами, к которым я был крепко привязан.

Понятно, что отъезд в Петроград ставил точку в моём романе с Катей, но с этим ещё можно было смириться. А вот то, что чуть позже придётся навсегда проститься с Олей, не хотело укладываться в голове. Оле необходимо было ехать туда, где её будут любить и оберегать, а я должен был остаться — чтобы разделить судьбу своей страны. Оля и дети делали меня уязвимым, я был уверен, что с их отъездом перестану бояться, приму для себя новую реальность, выкопаю в ней для себя нору, возможно, более или менее удобную.

Я решил выучиться и сделаться учёным, кабинетным червём, заниматься наукой и тем приносить пользу своей стране. То есть, я ей пользу, а она мне ничего — я же в норе. С Олиным исчезновением моя жизнь теряла собственный смысл, становясь лишь полезным материалом для страны. А Катя... Через тягу плоти, через зависимость от Катиных ласк я уже стал понимать, что меня связывает с ней вовсе не что-то исключительное. Скорее всего, наши отношения были близки к тому, о чём с цинизмом, не догадывающемся о том, что он цинизм, говорилось на собраниях «сознательной» молодёжи. Там приветствовали свободные половые отношения, так как они помогали избавиться от любовных переживаний, отвлекающих от классовой борьбы. Пусть меня не занимает классовая борьба, но наука будет занимать, и какая-нибудь петроградская Катя или Шура — какая разница? — поможет мне избавиться от мешающих любовных переживаний. И от тоски по Оле.

Тем не менее, выбивающиеся из-под красной косынки смоляные Катины кудряшки, её жгучие чёрные глаза, её румяное круглое лицо, её крепкое ладное тело продолжали меня волновать. При этом мысль, которую я с остервенением гнал от себя — мысль, что не сберёг сокровище, данное мне судьбой на сохранение, позволил беде добраться до Оли — нет-нет, да и хватала за горло, застилала зрение.

Но произошло событие, в свете которого мои личные переживания потеряли смысл. В наш дом пришла скарлатина. Первой заболела Маняша, следом и мальчик. Митинги, собрания и любовные встречи были заброшены. Со службы домой я прямиком мчался, сидел возле детей, метавшихся в жару, чтобы дать Оле хоть сколько-нибудь поспать. Мы очень боялись потерять их обоих, сначала Маняшу, после и Николеньку, да и доктор не особенно успокаивал: положение долго оставалось самым серьёзным. Оля исхудала, на лице остались одни глаза, я едва удерживал жалость, переполнявшую мне грудь. Маняша начала потихоньку выздоравливать, а Николеньке становилось всё хуже. Доктор подозревал, что скарлатина дала осложнение на мозг. По ночам я то и дело поднимался к страдающему ребёнку, не высыпался, из-за этого на службе уставал нещадно, а тут ещё едва ли не ежедневно повадилась приходить на склад моя пассия в красной косынке. Сначала она громогласно выговаривала мне, что я забросил общественную жизнь, а потом, подвинувшись близко и, глядя в упор горячими чёрными глазами, тихо говорила что-то вроде того: «Получше завёл, Иван? Чем она лучше меня-то оказалась?», или «Из нэпманш нашёл себе, что ли?». Каждый раз я объяснял одно да потому: у меня в доме тяжело болеют дети, сейчас не время ни общественному, ни личному, только дети. Но мои аргументы не проходили. Дети? Что ж и дети? У многих дети болеют, да ведь сознательные граждане не уходят с головой в частную жизнь, не отгораживаются от коллектива.

Я долго уговаривал себя, что её неуместная риторика объясняется лишь скудостью нового языка. Ну, не умеет девушка, поднаторевшая в вынесении резолюций, просто сказать, что скучает, что ей меня не хватает, говорит лишь заученное, забитое на всю глубину её доверчивого мозга. Но в один далеко не прекрасный день — ночью Николенька синел губками, головку запрокидывал и хрипел — девушка в красной косынке принялась меня пытать, что за дети, о которых я так пекусь.

— Жены моей дети, — тупо ответил я, после бессонной ночи будучи не в состоянии сформулировать ответ яснее.

— Да знаю я, что ты женатым записан. Только ведь никакой жены у тебя никогда не было. Мне ли не того знать? — ты ж не умел ничего. — И она засмеялась, показав прежде любимые мной ямочки на тугих щеках. Я почувствовал, что заливаюсь краской: пролетарочка даже не намекала, а прямо указывала на мою первоначальную неумелость в любовных утехах. Дальше стало уже не до смущения: