Дом на миндальной улице - [42]

Когда еще я пыталась его заинтересовать, я дала ему почитать свою рукопись. Ты помнишь, я писала ее для мамы, когда ее не стало. Мне казалось, я вложила в нее всю мою нежность и любовь к ней. Мне казалось, это честная, ласковая история, пусть я не писатель, и все это может и наивно, но я писала от души… Он принес рукопись обратно, был очень хмурен, начал ворчать, что это дрянная тетрадка, что все, что я написала, глупо, дерзко и противоречит принятым в обществе нормам… Да черт бы с этим! Не понравилось ему – понравится другим, кто понимает в этом!

Он сказал, что я больше не должна делать такие вещи и бросил тетрадку в камин. Я бросилась ее доставать, но он оттолкнул меня и держал, пока вся бумага не свернулась. Я пыталась вырваться, но разве я могла – он намного сильнее меня. Я просто билась и смотрела, как тетрадка горит, как горит память о маме! Я бы сожгла себе руки, только бы достать ее! Потом он отпустил меня, сказал что-то, что я веду себя не как подобает сенаторше и потащил в постель…

В другой раз я вошла в комнату, а он уже был там, уже приготовил все свои штуки и ждал меня. Но ладно бы он сидел на кровати и смотрел в окно – он вытащил мою шкатулку, и методично перебирал мои письма! Смотрел, кто мне пишет, открывал, читал. Там посредине лежали мои дневники, все, что я вела с самого детства, вся моя жизнь, со всеми моими надеждами, со всеми тайными секретами, со всеми девичьими глупостями и переживаниями. И он его читал! Читал с таким лицом, как читают деловую бумагу. Да, он раздевал меня, смотрел на меня и трогал мое тело, но в ту минуту я не могла быть более голой и выпотрошенной. Он поднял голову, посмотрел на меня своим рыбьим взглядом и сказал – «у вас хороший слог». Я вырвала у него шкатулку и дневники, а он начал смеяться, мол, что такого, мы разве теперь не одно целое, что ты там скрываешь? Поднялся и хотел отобрать. И тогда я сама их бросила в огонь. Пусть никому не достанутся, раз уж умирать, раз уж быть раздетой, то не до конца, я должна сохранить то, что для меня свято. Пусть так. Конечно, было жалко. Не столько дневников, сколько писем. Там были письма от мамы, от моих детских подруг, которых я уже давно забыла, письма от вас, письмо от селестийца… Я часто перечитывала их, в этом было какое-то утешение, какая-то незримая связь с прошлым. А теперь я и не знаю, а было ли все это? Может, мне просто приснилось?

Пишу это письмо уже четвертый день. Писать его, все равно, что жить. Я знаю, оно выйдет отсюда, поедет по эосским улочкам, через рынки и аллеи, где мы когда-то играли. Письмо связывает меня со всем этим, хотя отсюда кажется, что старого мира больше не существует, и раз меня там нет, фонтаны тоже должны были погибнуть. Мне больше некому писать, некому выговориться, поэтому ты не сердись, что временами это все так несвязно выходит… Говорят, скоро княжна устраивает охоту в своем имении. По крайней мере, я видела Августу Ирис, она говорила, что это чуть ли не на днях. Теперь я буду жить этими надеждами, буду ждать, когда за мной приедут, вывезут к морю, к людям, ко всему живому! Я надеюсь увидеть и вас с Помпеем, Ирис говорила, что постарается это устроить. Она была очень серьезна и немного взволнована, почему?

У меня была кошка. Я подобрала ее саду, она была страшно голодной и облезлой, и у нее должны были родиться котята. Я принесла ее к себе и спрятала в туалетной комнате, в шкафу, он как отдельная комнатка. Кормила ее, гладила. Это была такая полосатая кошка, с гладкой шерстью. Мы с ней были друзьями, она была такая ласковая, терлась, мурлыкала. Это было так чудесно и приятно иметь такого маленького друга, который все понимает. Я просыпалась, и она лежала у меня в ногах, поднимала голову, что-то мне говорила на своем языке. А потом у нее родились котята – Пушистик, Ворсинка и Белочка. У меня остались их наброски, я положу их тебе. А потом их обнаружили мумии… Они так орали, как будто нашли крысиное гнездо, перепугали кошку, вызвали дворника, чтобы он их забрал. Мумии вцепились в меня, но они довольно легкие, одну я оттолкнула, а другую ударила, как учил Помпей снизу в челюсть. Она упала, а другая дергала меня за юбку, прибежала еще прислуга, все орали и кошка совсем взбесилась. Она шипела и стояла дыбом у корзины с котятами, а дворник тыкал в нее палкой, она кидалась и рычала, ты не можешь представить, сколько самообладания и силы в таком маленьком зверьке. Он ее ударил по спине палкой, а она все равно вцепилась ему в руку всеми лапами и зубами и кусала-кусала… Он испугался, начал трясти рукой, размахнулся… Лис, я пишу и плачу, меня бьет дрожь, как я вспомню, как она взлетела, как мячик и упала на угол сундука. Был такой глухой треск, она вся обмякла и только смотрела и смотрела своими зелеными глазищами, и уже ничего нельзя было сделать, она смотрела и смотрела, и у нее глаза были все в слезах, а потом они стали совсем прозрачные… Котят они тоже унесли. Клавдий приходил и утешал, обещал мне принести новую кошку, а как я могу думать о другой кошке, когда я сейчас вижу, как она лежала там в углу? Никто другой не заменит мне моего друга, а они ее убили!