Дом кукол - [12]

Феля делит буханку хлеба и бросает каждому кусок на его кровать.

— Если так, — говорит она, — если из-за меня страдают евреи, — то мне в самом деле лучше спать… Доброй ночи, Хаим-Юдл! Спокойной ночи, красивый свободный мир!.

— Спокойной ночи, спокойной ночи! Золотые сны! — отвечает Хаим-Юдл, — может, спеть тебе колыбельную?..

Феля натягивает одеяло на голову.

— Поверьте мне, Хаим-Юдл, что ваша Бэла больше нуждается в колыбельной песне… Свою колыбельную я спою себе сама. Вы не должны себя утруждать.

Она вся закутывается в одеяло и оттуда доносится глухой голос:

Красивых девушек обнимают,

Девушек-дурнушек оставляют…

Феля — красивая стройная девушка лет двадцати. Очень рано она стала нравиться мужчинам, и они вертелись около нее, как пчелы возле пчелиной матки. Феля хорошо познала таинства мужской души. Она знала, как защищаться от них и как покорять их.

Она работала официанткой в кабаке в Радне, на ее родине. За легкую ее улыбку Ежи, молодой начальник почты, готов был заложить свою душу. Но Феле его душа была не нужна.

Когда стали выгонять всех евреев из Радни, Ежи предложил Феле свою квартиру. Он не понимал, что Феля пришла не к нему, а только воспользовалась возможностью укрыться от немцев. Но он знал, что она у него дома, и это уже было для него счастьем. Как только немцы вывесили плакаты с предупреждением: «Каждый укрывающий еврея — приговаривается к смерти!» — Ежи приказал ей оставить его дом. Она ведь сама понимает, что не может дальше оставаться у него. Феля только посмотрела на него и промолчала. Что она могла ему сказать? Ежи был доволен, что Феля понимает положение. Что она — маленькая девочка, чтобы не понимать этого? Об одном она просила его: чтобы он разрешил ей остаться в его доме до вечера. В тот вечер, когда Ежи, как и другие католики, поставил в окне своей квартиры икону святой матери с горящей лампадой, в знак того, что тут живет чистокровный ариец — Феля тихонько открыла дверь и ушла из дому, не сказав ни слова. Она кралась по тихим, пустым улицам, направляясь полями к давнишнему знакомому милиционеру еврейского третьего квартала.

Теперь она плюет на все, на весь мир…

— Жизнь не стоит того, чтобы такая девушка, как я уронила хотя бы одну слезу! — говорит она. Ежедневно вечером она выходит приятно провести ночь в здании «юденрата». Утром она возвращается в «точку» и приносит с собой буханку хлеба. Хлеб она приносит не для себя. Ей хлеб не нужен. Бывает, что она приносит с собой и пачку маргарина. Обе религиозные девушки спасают себя хлебом, что приносит Феля. Если бы они до конца понимали, какой платой рассчитывается она за этот хлеб, возможно, они и не захотели бы притронуться к нему. Но они еще живут в чистом и ясном мире.

Часто Феля приносит с собой пару новых тонких шелковых чулок. Она натягивает эти чулки на свои красивые стройные ноги и, вытянув их вперед, глядит на них, как полководец, проверяющий свои ряды. Убедившись, что ее вооружение в неплохом состоянии, она опускает ноги на пол, насвистывая веселую песенку.

Даниэла имеет право взять старые чулки, брошенные Фелей, если только пожелает. Феле это безразлично. У нее их много. По ней — так они могут даже гнить под кроватью. Феля — человек щедрый. У нее одна просьба: дать ей поспать. В течение всей ночи она не сомкнула глаз. У Моника, главы «юденрата», вчера была гулянка, и эти негодяи не отставали от нее в течение всей ночи…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Они сидели на каменных ступенях.

На Гарри одежда была такая мокрая, будто его только что вытащили из воды. Проделав длинный путь по полям, под сыплющимся снегом, он промок до костей. Он пытался расстегнуть свою куртку, но безуспешно — пальцы окоченели и не повиновались. «Эта зима — наказание божье.» — сказал он.

Даниэла видела, как с погнутой и помятой его шапки капли падают на спину, плечи и впитываются в его влажный плащ. Ей хотелось снять шапку с его головы, но руки не слушались.

Гарри закатал полу плаща и старался вытащить из брючных карманов что-то завернутое в бумагу. Даниэла смотрела на его усилия, и ей совсем не приходило в голову, что она должна помочь ему. Она легко смогла бы вытащить сверток из бокового кармана его брюк.

До его прихода у нее всегда накапливается множество слов. Но в минуту встречи язык отнимается, и все накопившееся куда-то исчезает. Все то, что надо было сказать ему, забыто. Она чувствует себя, как наполненная до самого верха бутылка, которая снаружи выглядит пустой.

Хлеб, вытащенный Гарри из кармана, мокрый от дождя, и повидло на обоих кусочках размазано и выглядит, как помутненный зрачок глаза. Гарри снял бумагу с бутерброда и протянул ей.

— Кушай, Даниш.

Она глядела на его протянутые костлявые и влажные руки, трясущиеся, как у старика, и поспешила взять хлеб.

Обычно, когда она думает о нем, она его видит таким, каким он был раньше: красивым, тщательно одетым, обаятельным. А когда она его ждет и когда мысленно ведет с ним беседу, она видит его только таким. Она не может представить себе другого Гарри. Но в ту минуту, когда Даниэла видит его около себя, у нее начинают трястись колени. Она не узнает его лица. Проходит какое-то время, пока глаза ее привыкают к нему, и она убеждается, что это Гарри, это его лицо.