Дом, куда возвращаемся - [44]

Сначала были только минуты и часы, когда он забывал о двух вопросах: «Ради чего? Зачем?», которые всегда стояли до этого рядом в его памяти, и ему становилось безразлично все, что происходило вокруг, он стал уже думать, не бросить ли учебу и не найти ли более легкое занятие, которое было бы ему по силам, за которое он мог зацепиться и проплыть сквозь годы бездумной частичкой к той остановке с пересадкой, где она, частичка, поменяется формой и содержанием и полетит дальше…

В это время в его жизнь вошел Вадим. И первое, что услышал от Вадима Мирослав, было не развязно-покровительственное: «Здорово, старик, давай лапу, будем знакомиться», — и не деликатно-приветливое: «Можно, я рядом буду?» — такие варианты были бы доказательством одного и того же: боязни и ужаса перед его судьбой.

Был стук двери, резкий, отрывистый, будто гнался кто-то за кем-то, или спешил, как на пожар, потом грохот стульев.

— A-а, ч-черт, н-ноги поломаешь в этой темноте… — «Ч-черт» показалось Мирославу чем-то лохматым и мягким, которое с размаху, от порога, бросил Вадим в лицо, и это поначалу рассмешило. То было странное знакомство: он, Вадим, входил в жизнь Мирослава не гостем, а хозяином, будто перед тем, как открыть дверь, Вадим уже все знал: и про «а мой же ты сыночек, а как же ты жить будешь?», и про коридор, и про усталость и забытье — и теперь зашел, чтоб посмеяться над всем этим, первыми же словами разрушить и сломать то, что сложилось годами и что Мирослав оберегал, отстаивал, потому что человек должен что-то отстаивать, хотя бы свой покой.

— Почему свет не включаешь? У тебя что, лампочки нет? — это было даже больше, чем вызов покою и забытью, которые уже овладели Мирославом, и потому он не удивился и даже не обиделся — был слишком далек от этого — и удивление и обида были в прошлом, пройденном и забытом, как учебник в первом кассе, и поэтому Мирослав не понимал, что он хочет, этот человек.

— Ты что, не видишь, мне света не надо…

— Ах-ах, какая трагедия — ему, видите ли, света не надо. И поэтому я должен в темноте ноги ломать.

«Он сумасшедший, наверное…» — и в этом была первая искра удивления, того удивления, которое потом с каждой минутой крепло и усиливалось.

— Я не просил, чтоб ты заходил, — становилось интересно, чем же все кончится и что он хочет, этот парень, который явился откуда-то как с другой планеты, и требует света для себя.

— Он не просил, чтоб я заходил… Как мы любим залезать в свои трагедии, копаемся в них днями и ночами… Придет или не придет?.. Любит или не любит?.. И забываем обо всем на свете. Я, я, я — все бы для меня: и образование, и Фолкнер с Достоевским, и Рембрандт с Роденом, и любовь… Даже в любви мы умудряемся любить себя, свои чувства, а не другого человека… Ты хоть не против, если я поселюсь здесь?

— Что, не хватает места в других комнатах?

— Почему? Хватает. Мне хочется рядом с тобой, помочь чем смогу.

— Зачем? — И тут Мирослав спохватился: понял, зачем приперся этот парень и чего ему хочется добиться…

«Зачем?» — он, этот парень, чуть не добился все-таки своего, осталось, чтоб Мирослав спросил: «Ради чего?» — и тогда все будет в порядке, все начнется сначала — нет, не так просто начать все сначала.

Можно было защищаться только молчанием — свой покой он мог сберечь только так.

Они ходили вместе на лекции, рассуждали, спорили даже, студенты привыкли видеть их всегда вместе, говорили: вот друзья, водой не разольешь, но та пропасть, которая была между Мирославом и Вадимом в начале их знакомства, не суживалась. Мысленно Мирослав даже спрашивал Вадима: «Интересно, сколько же ты продержишься теперь, если не удалось взять меня с наскоку?»

А Вадим, казалось, и не замечал ничего: каждый вечер от него неслись слова: крикливые, высокие, спорные, противоречивые — всегда он куда-то спешил, ходил быстро и много, не любил сидеть взаперти. Как только выпадал свободный час, Вадим тащил Мирослава за руку: «Одевайся, пошли на улицу…» Мирослав не сопротивлялся, а только думал, что все это, видно, у Вадима от рождения, как наследственное: и слова, и быстрота…

И все же, сам того не замечая, Мирослав попался: привыкал к Вадиму, к ежедневным прогулкам, к водопаду слов, и наконец настал день, когда среди множества звуков он впервые услышал шум березовых листьев в парке. К тому времени прошел год, как они познакомились. И вот тогда, когда он стал каждый день один заглядывать в парк и слушать шелест листьев, Мирослав понял, что начинает оттаивать, отходить. Теперь Вадим был ему не нужен, во всяком случае пока не нужен.

Это был новый период: как и раньше, влетал в комнату Вадим, горячился, шумел, предлагал между глотками горячего чая новую идею спасения человечества от зла, жадности, жестокости, объяснял, что все это возникает от любви, люди сознательно идут на зло и жестокость, чтоб доказать любовь… и по тому, как неожиданно Вадим стихал и в одиночестве выходил на улицу, Мирослав понял, что Вадиму тоже нелегко.

После той ночи, когда они сидели на скамейке и неторопливо говорили — а в это время на тихую землю сыпался первый снег и среди белых деревьев бродили двое и говорили ласковые слова, будто без них люди не могут быть счастливыми и только слова являются самым большим доказательством — чего?.. — Мирослав понял, что с этой ночи он стал другим, будто увидел конец коридора и ощутил возможность дойти до него, только не одному, а с Вадимом.