Дом Клодины - [31]

Тебе прекрасно известно, что мне приятно видеть тебя лишь в розовом и синем некоторых оттенков…

Она резко поднялась, шагнула к пустой спальне и спохватилась:

– Ах да…

Вернувшись на прежнее место, она простым и пристыженным жестом призналась: впервые забыла, что его нет.

– Принести тебе попить, мама? Может приляжешь?

– Ну уж нет! С чего это? Я не больна!

Уставившись на пыльную дорожку между дверьми гостиной и пустой спальни, образовавшуюся на паркете от тяжёлых башмаков при выносе тела, она стала обучаться терпению.

В гостиную осторожно зашёл обычный и неизбежный в нашем доме котёнок – несмышлёныш четырёх-пяти месяцев. Он исполнял для самого себя величественную комедию: соразмерял свой шаг, задирал хвост трубой наподобие важных кошачьих сеньоров. Но опасный выпад вперёд, который ничто не предвещало, – и он кубарем полетел к нашим ногам, где сам испугался своей экстравагантности, свернулся калачиком, вскочил на задние лапки, стал танцевать, двигаясь как-то бочком, выгнул спину, завертелся волчком…

– Взгляни на него, Киска! Господи, ну до чего смешной!

И моя мама в трауре рассмеялась своим молодым заразительным смехом и захлопала в ладоши, аплодируя котёнку… Острое воспоминание оборвало радостный поток, осушило слёзы смеха. Но она не извинилась за свой смех ни в этот день, ни в последующие; потеряв любимого, она одарила нас этой милостью: осталась среди нас самой собой, приняла горе так, как приняла бы наступление долгого и мрачного времени года, не отвергая поступающих отовсюду мимолётных благословений; она продолжала жить, заливаемая то светом, то тенью, смирившаяся, согбенно склонившаяся перед несчастьями, но открытая радости, щедрая на чувства, убранная, наподобие кормильца-поильца родного дома, цветами, животными и детьми.

МАМА И НЕДУГ

Который час? Уже одиннадцать! Вот так-так! Он скоро вернётся. Подай мне одеколон и махровое полотенце. И ещё флакончик фиалковой эссенции. Когда я говорю «фиалковая эссенция»… Теперь уже не то. Теперь её изготавливают из ириса. А может, уже и не из ириса? Тебе-то, Киска, плевать, ты не любишь фиалковый запах. И отчего это наши дочери перестали любить фиалковую эссенцию?

В наше время каждая уважающая себя женщина душилась лишь ею. Духи, которыми ты себя поливаешь, негодные. Они служат тебе для того, чтобы вводить в заблуждение. Да, да, создавать обманчивое впечатление! Короткие волосы, голубые тени для век, эксцентричные штучки, которые ты себе позволяешь на сцене, – всё это, как и твои духи, нужно, чтобы обманывать, ну да, чтобы люди думали, что ты – оригинальная и свободная от предрассудков личность… Бедная моя Киска! Я-то на эту удочку не попадусь… Расплети мне мои жалкие косицы, я их покрепче заплела на ночь, чтобы наутро волосы были волнистыми. Знаешь, на кого я похожа? На бесталанного, старого и нуждающегося поэта. В определённом возрасте трудно сохранять отличительные черты своего пола. Две вещи меня приводят в отчаяние в моей немощи: мне не под силу самой вымыть голубую кастрюльку, в которой кипячу молоко, и мне больно видеть свою руку на простыне. Позднее ты поймёшь, что до самой могилы постоянно забываешь о старости.

Даже болезнь не в состоянии заставить помнить об этом. Я ежечасно твержу себе: «У меня болит спина. Раскалывается затылок. Есть не хочется. От запаха дигиталиса кружится голова и тошнит! Я скоро умру, сегодня, завтра, неважно когда…» Но чтобы постоянно думать о тех изменениях, которые произошли во мне с возрастом, – этого нет. Лишь глядя на свою руку, я отдаю себе в них отчёт. Меня озадачивает: куда делась моя ручка, та, что была у меня в двадцать лет… Т-с-с! Дай-ка послушать, как поют… Ах да, это похороны госпожи Лёврие. Ну наконец-то её хоронят, повезло! Да нет же, я вовсе не злая! Я говорю «повезло», потому что она не будет больше изводить свою бедную дурочку-дочку, которой стукнуло пятьдесят пять и которая из страха перед матерью так и не осмелилась выйти замуж. Ох уж эти родители! Я говорю «повезло!» – повезло, что одной старухой на земле меньше… Нет, я решительно не могу привыкнуть к старости, ни к своей, ни к чьей бы то ни было. А поскольку мне семьдесят один год, теперь уж вряд ли привыкну. Будь добра, Киска, подвинь мою кровать поближе к окну, чтобы я видела похоронную процессию. Люблю это зрелище, такое поучительное. Сколько народу! Это потому, что погода хорошая. Недурная прогулка. Если б шёл дождь, народу за гробом плелось бы раз-два и обчёлся. А так и господин Миру не замочит свою чёрную с серебром сутану. А цветов-то сколько! Ну, вандалы! Перевели весь её розарий. Массовое истребление розовых кустов ради такой древней старухи…

Ты только взгляни на её идиотку-дочь, так я и знала: станет рыдать, как заведённая. Что ж, логично: потеряла своего палача, своего мучителя, свою ежедневную отраву, и утраты этой она, возможно, не перенесёт. А за ней-то – так называемые наследники. Ну и рожи! Порой я поздравляю себя с тем, что не оставлю вам ни гроша. Мысль, что меня к моему последнему пристанищу мог бы провожать такой вот рыжий детина, как вон тот, у которого отныне на уме будет лишь кончина её дочери… б-р-р!