Дом и дорога - [42]

— Вздрогнули! — Посохин забросил за спину рюкзак. — Два часа ходу — и мы на австрийских ночевках. До темноты надо успеть.

Этим чаяниям не суждено было сбыться. Через полчаса нас накрыло туманом, и я потерял ребят из вида.

Из сырой пелены возник Посохин.

— В след ступай! — кричал он. — В след!

Вид у него был растерянный. Он уже дважды успел провалиться по пояс. Под нами был сильно разорванный ледник с глубокими, чуть припорошенными снегом трещинами. Не без злорадства, каюсь, я подумал, что у нас нет сейчас иного выхода, как разбить лагерь и переночевать в снегу. Посохин, конечно, может бежать дальше, но я торопиться не стану. Хватит, сыт по горло! Последние полчаса я брел нога за ногу, точно в полусне. Когда группа прибавляла шаг, я продолжал плестись по-прежнему. Моего самолюбия это больше не задевало. Я перестал что-либо чувствовать, кроме усталости и раздражения. Шпарят, не оглядываясь! А куда, собственно, спешить? Мне хотелось сесть, лечь, исчезнуть...

Я тупо смотрел, как ребята устраивают бивак.

— Шевелись! — снова торопил Посохин. — Ужинать не будем. Все равно кусок в горло не полезет. Побалуемся чайком и спать. Выходим рано, по насту. Доберемся до лагеря, там и поедим, и отдохнем по-человечески.

Палатки рвало из рук. Они оглушительно хлопали и хлестали по лицу оттяжками. Мы с Толей Ивахненко толкались у примуса, глядя, как снег в кастрюле медленно темнеет, оседает и превращается в кашицу. Внутри у меня все горело.

Мы не стали ждать, когда закипит вода, бросили в кастрюлю полпачки чая и принялись пить коричневатое, чуть теплое пойло. После того, как все выпили по кружке, я снова налил себе. Я бы мог пить до бесконечности. Мы пожевали печенье с сыром, я допил воду прямо из кастрюли, вытряхнул остатки чая в снег и полез в палатку.

Утром ко мне заглянул Посохин.

— Как мозоли?

С ломотой в теле, не успевшем отдохнуть, я сидел на спальном мешке и с тоской глядел на сырые ботинки.

— Ладно, идем.

— Говорили ведь, сделай еще стельку.

— Отвяжись, пожалуйста! Откуда я мог знать, что ботинки так разносятся. Два шерстяных носка, прокладка из войлока... Думал, обойдется.

Мы спустились в ущелье и зашагали по гребню морены. Слева в утренней дымке плавала Безенгийская стена. Когда солнце вырывалось из-за облаков, ледники разом вспыхивали, их слепящий свет резал глаза. Изломы вершин, горящие на солнце ледники, грохот камнепадов — в другое время я, пожалуй, сумел бы оценить все это. Но сейчас меня больше занимали собственные мозоли. Я постоянно чувствовал тяжесть рюкзака, ныла спина, покалывало в груди.

Ну вот, слава богу, и лагерь. Босой парень возится с примусом, кто-то настраивает транзистор, две девушки умываются у ручья. Тур, сбивая камни, осторожно спускается к воде.

— Верка! — кричат девушки. — Твоя коза пришла.

Я сбросил штормовку и с кружкой в руке спустился к ручью. Это был долгожданный миг!

— Не пей! — крикнул Посохин. — Сейчас сообразим чайку. Крепкого горячего чаю, а?

Я чуть не наорал на Посохина. Мне все трудней становилось выносить его шуточки и приказы, эти «не пей», «не делай», вечное его «давай». Я старательно вымыл кружку, отыскал камень поближе к воде, уселся, словно собирался выпить весь ручей, и только тогда сделал глоток.

Недалеко от меня, вокруг гудящего примуса сгрудились альпинисты. Они только что вернулись с восхождения, стояли с дымящимися кружками и слушали парня в простеганной пухом куртке из розоватого шелка. До меня долетали слова «шагать», «группа мышц», «гипоксия»... Мне сделалось тоскливо. Все, подумал я, конец. Не пойду.

Когда я вернулся к своим, парень в розовой куртке уже разговаривал с Посохиным. У альпиниста были темные с проседью волосы и грубое обветренное лицо.

— Сейчас проходят и нависающие стены, и вертикальные, гладкие, как зеркало, любые, — говорил он. — Сейчас куда угодно можно залезть.

Уже спелись. Рыбак рыбака...

— Нет, — говорил альпинист, — консервы стараемся не брать. Мясо готовим сами. Какое? Лучше говядину. С баранины пить хочется. Отбиваем, жарим, складываем в мешочки из полиэтилена и заливаем салом. Так мясо можно долго хранить.

— А хлеб? Сухарики?

— Да, сухари. Есть время, печем галеты.

— Из какой муки?

— Какая под рукой. Только масла туда побольше.

Такие беседы Посохин мог вести часами. Я прошел у него за спиной и сел на камень. Но Посохин меня заметил.

— Пресса, — сказал он, кивнув альпинисту. — Напахался от души. Больше в горы, говорит, не пойду.

— А зачем вы взяли его на «четверку»[2]? — Парень приветливо посмотрел на меня. — Впервые в горах? Ну и как?

— Никак.

— Перевал тяжелый?

— Я еще на подходе сдох. Мы два дня шли по морене. Только и забот, что под ноги глядеть. Это немного не то, на что я рассчитывал. Остановиться бы где-нибудь в селении: сваны, балкарцы, другая жизнь... А тут прешь и передохнуть некогда.

— Приходится.

— Зачем?

— А зачем люди бегут на сто метров? Зачем вообще спорт?

— Какой там спорт! У вас ведь целая индустрия: крючья, кошки, шлямбуры, молотки. Вам и лекции по физиологии читают. Я слышал, о чем вы тут говорили: мышечная работа, гиперфункции сердца... И все для того, чтобы забраться повыше. А я вот приеду на будущий год и пойду один на Джанги-Тау... Красивое название!