Дом горит, часы идут - [12]
Теперь они могут узнать настоящие масштабы. Река Усень в сто раз шире улицы, а степь не меньше десяти площадей.
Смотришь вдаль и не видишь горизонта. Понимаешь, что раз Господь нас не обидел, нам не следует оставаться в долгу.
Вообще в этой поездке Бог очень помогает. Каждый вечер раскрываешь Вечную книгу и убеждаешься: все именно так.
Тут ведь обо всем сказано. И о долгом пути, и о роли Первого, и о том, что идея невозможна без эха.
Говорите, чудеса и небывальщина? Какая же небывальщина, если у них тоже кое-что получилось.
И в то, что хлеб может быть один, не верите? Тогда Роше или кто-то из его спутников могут немного рассказать.
В Белебее все тоже начиналось с горы муки. По мере того как запасы истаивали, они превращались в буханки.
Вот такая тут арифметика.
Один, поделенный на множество частей. И не пять тысяч, а пять тысяч на пять.
О чем еще говорило Евангелие? Уж не о том ли, что не зря Христос все время странствовал.
Значит, что-то связывает духовный порыв и движение вперед. Не так различны путь правды и просто дорога.
6.
Коля стремительно взрослел. Каждый день прибавлял буквально по несколько лет.
При этом ни одного самого быстрого взгляда на себя, любимого. Где-то в придаточном предложении спрятанного: как же это мне удалось?
Такие путешествия – лекарство от ячества. В другой ситуации он бы не забыл о себе, но сейчас на это нет времени.
Да и, главное, неловко. Что твои горести в сравнении с чужими страданиями!
Не то чтобы раньше Коля не знал о других людях, но никогда себя с ними не соизмерял.
Сейчас он существует только для них. Прежде чем заснуть, пересчитывает не слонов, а мешки с мукой.
Потом эти мешки ему снятся.
Он никогда не думал, что цветом мешки напоминают слонов. Если составить из них очередь, то сходство будет полным.
Вот длинной вереницей они тянутся к водопою.
Долго-долго пьют. Когда насыщаются, удивительным образом превращаются в буханки.
Утром открываешь глаза: опять мешки. К нескольким сотням увиденным во сне прибавляются столько же настоящих.
Наверное, поэтому тон его писем перечислительный. Словно опустив один куль, он принимается за следующий.
“…Сегодня собираем сведения о числе голодающих, которых здесь очень трудно различить от остального населения, так как голодают очень многие, а бедствуют решительно все. Мы собираемся открыть здесь столовую для взрослых, увеличить столовую для детей и расширить пекарню. Мне назначили жить с м-ль Грабовской (которая оказалась очень милой, доброй и распорядительной барышней) в с. Акборисово – в 12 верстах от Шарана. Остальным пришлось ехать гораздо дальше (25 и 37 верст) и, кроме того, жить solo. Мне с Грабовской поручено 10 деревень, лежащих в течении одной речонки и отстающих одна от другой на 3-4 версты…”
Вот это да! Десять деревень, и все на значительном расстоянии друг от друга.
Рядом с ним симпатичная особа. Братья непременно об этом посудачат, но ему как-то не до того.
Какие романы между участниками поездки? Слишком серьезно все, что здесь происходит, чтобы они имели право отвлечься.
“Мы с Грабовской открываем три столовых и две пекарни. Этим можно будет поднять многих больных, прокормить многих ребятишек и вообще помочь многим семьям. Но разве это что-нибудь значит? Ведь из урожая этого года (который, кстати, тут будет и получше нашего) придется возвратить съеденные пайки, придется уплатить частные долги, дотянуть до осени, а потом? Потом опять помощь со стороны Красного креста, опять пайки от земства, помощь со стороны частных лиц… и так будет прозябать народ из года в год…”
Когда другой скажет о народе, то испытываешь неловкость. Слишком большое это понятие, чтобы легко его охватить.
У Коли это слово звучит естественно. Хотя бы потому, что кое-что для народа он все-таки сделал.
Вообще народ на странице революционной газеты – совсем не то же, что народ на голоде.
В первом случае – это просто масса, а во втором – огромное количество конкретных лиц.
Как без этого старика, ребенка, молодой женщины… Даже без самого Коли будет чего-то не хватать.
Да и страдания тут не горести вообще. Всякий раз представляется ситуация.
“Во время зимы поддерживать существование скотины хоть как-то было страшно трудно. Сначала съедалось все, что было в хозяйстве съедобного для скотины, потом крыша, а потом… потом нужно было заложить что-нибудь, взять у кулака за соответствующую цену протухшей и подмоченной для весу ржи и, деля этот запас между детьми и скотиной, задаваться мыслью, что еще можно заложить? Несмотря на помощь от земства, правительства и частную, население подорвано в край. Урожай хотя и хорош, но не вернет всех потерь. Да и то еще от этого урожая нужно платить за все, что они получили. Грустно!..”
Конечно, в газете написали бы как-нибудь иначе. Что-нибудь вроде: “Ужасно” или “Так жить нельзя”.
В Колином “грустно” больше человеческого. Ведь все на самом деле складывается неважно.
Причем не то чтобы было лучше, а стало хуже. Жизнь уныла по определению.
Словом, не следует строить иллюзий. При этом стараться все делать так, как полагается.
Глядишь, станет меньше печали. Хотя бы на несколько столовых и пару тысяч буханок хлеба.
Петербургский писатель и ученый Александр Ласкин предлагает свой взгляд на Петербург-Ленинград двадцатого столетия – история (в том числе, и история культуры) прошлого века открывается ему через судьбу казалась бы рядовой петербурженки Зои Борисовны Томашевской (1922–2010). Ее биография буквально переполнена удивительными событиями. Это была необычайно насыщенная жизнь – впрочем, какой еще может быть жизнь рядом с Ахматовой, Зощенко и Бродским?
Около пятидесяти лет петербургский прозаик, драматург, сценарист Семен Ласкин (1930–2005) вел дневник. Двадцать четыре тетради вместили в себя огромное количество лиц и событий. Есть здесь «сквозные» герои, проходящие почти через все записи, – В. Аксенов, Г. Гор, И. Авербах, Д. Гранин, а есть встречи, не имевшие продолжения, но запомнившиеся навсегда, – с А. Ахматовой, И. Эренбургом, В. Кавериным. Всю жизнь Ласкин увлекался живописью, и рассказы о дружбе с петербургскими художниками А. Самохваловым, П. Кондратьевым, Р. Фрумаком, И. Зисманом образуют здесь отдельный сюжет.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Впервые в свободном доступе для скачивания настоящая книга правды о Комсомольске от советского писателя-пропагандиста Геннадия Хлебникова. «На пределе»! Документально-художественная повесть о Комсомольске в годы войны.
«Неконтролируемая мысль» — это сборник стихотворений и поэм о бытие, жизни и окружающем мире, содержащий в себе 51 поэтическое произведение. В каждом стихотворении заложена частица автора, которая очень точно передает состояние его души в момент написания конкретного стихотворения. Стихотворение — зеркало души, поэтому каждая его строка даёт читателю возможность понять душевное состояние поэта.
Рассказы в предлагаемом вниманию читателя сборнике освещают весьма актуальную сегодня тему межкультурной коммуникации в самых разных её аспектах: от особенностей любовно-романтических отношений между представителями различных культур до личных впечатлений автора от зарубежных встреч и поездок. А поскольку большинство текстов написано во время многочисленных и иногда весьма продолжительных перелётов автора, сборник так и называется «Полёт фантазии, фантазии в полёте».
Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.
Перед вами грустная, а порой, даже ужасающая история воспоминаний автора о реалиях белоруской армии, в которой ему «посчастливилось» побывать. Сюжет представлен в виде коротких, отрывистых заметок, охватывающих год службы в рядах вооружённых сил Республики Беларусь. Драма о переживаниях, раздумьях и злоключениях человека, оказавшегося в агрессивно-экстремальной среде.
Эта повесть или рассказ, или монолог — называйте, как хотите — не из тех, что дружелюбна к читателю. Она не отворит мягко ворота, окунув вас в пучины некой истории. Она, скорее, грубо толкнет вас в озеро и будет наблюдать, как вы плещетесь в попытках спастись. Перед глазами — пузырьки воздуха, что вы выдыхаете, принимая в легкие все новые и новые порции воды, увлекающей на дно…