Дом ангелов - [21]

— Ну нет, на них без слез не взглянешь, да и мочой пахнут.

— Думаешь, от тебя дерьмом не разит? Да ты себя нюхал, ёрш сортирный? Проваливай, всю коммерцию мне испортишь, господа испугаются.

— Глотку-то не дери, дамочка, ни к чему это. Жаль, ты мне приглянулась, хоть и не первой свежести. Ладно, доброй ночи, дамы-господа, пойду напьюсь да подрочу, дешевле станет. На свою штучку вприглядку погляжу, она-то бабок не просит.

Когда он удалялся, волоча ноги, молодой бритоголовый громила, сидевший на тротуаре улицы Сен-Дени с картонкой, на которой было написано «ХАЧУ ЕСТЬ», поднялся и последовал за ним в темноте, едва рассеиваемой неоновыми вывесками секс-шопов и тунисских лавочек. Прохожие в этот час были редки; клошар свернул на улицу Бон-Анфан, узкий проход между двух глухих стен. Преследователь, ни слова не упустивший из торгов бомжа с проституткой, приблизился, убедившись, что никто его не видит. Антонен спрятался за углом. Бродяга нашел укромное местечко, чтобы спокойно помастурбировать, будучи еще под впечатлением переговоров со жрицей любви. Спустив штаны, он изготовился к долгому объятию с самим собой, но тут бритый кинулся на него, ударил в живот и вырвал банкноту в двадцать евро, которую тот еще держал в руке, жалкую голубую бабочку со смятыми крыльями. Выплюнув ему в лицо «старый хрен», он пустился наутек и скрылся в лабиринте улочек. Антонен тут же пришел на помощь потерпевшему, который упал на колени, держась рукой за гениталии. Он колебался, то ли расплакаться, то ли возмутиться, но слезы не шли. Он слишком опустился, чтобы плакать как человек.

Антонен натянул на него штаны, которые тот подпоясывал веревками, и усадил на тротуар. Он выслушал рассказ о нападении, как будто не видел всё своими глазами; бродяга клялся, что бритый стащил у него пятьдесят евро. Антонен возместил их ему и даже не услышал в ответ «спасибо». Чуждый миру взаимопомощи, старик опасался подвоха. Антонен заверил его в своих добрых намерениях и, представившись Морисом Торезом, предложил проводить.

Контакт был налажен. Они пошли вместе. Аккуратно причесанный Антонен рядом с этим вонючим колоссом зажимал нос, чтобы не потерять сознание. Так они брели целый час, поддерживая беседу, состоявшую в основном из междометий и нечленораздельной воркотни. Марсель Первый — смеха ради он присвоил себе королевский титул — говорил на смеси парижского уличного жаргона, старого арго и говора предместий. Его звали Марсель Мюллер, был он из Фессенхайма в Эльзасе. Он уверял, что атомная электростанция «разъела ему мозги». Рассказывал, как опасен стал Париж для таких людей, как он, нападают то и дело, даже средь бела дня, а уж спать в метро, на станциях, в нишах туннелей и вовсе жутко, разбудят в три часа ночи, приставив нож к горлу, разденут-разуют отморозки, промышляющие под землей грабежом спящих. Злейший враг клошара — сам клошар. Марселю было всего сорок два года, выглядел он лет на десять старше; особенно зол он был на нелегалов — курдов, иракцев, афганцев, которые портили малину, отвлекая на себя все сочувствие «спонзоров».

Антонен проводил его домой, к каналу Сен-Мартен, где он жил в вонючей нише под будкой смотрителя шлюза, — матрас лежал прямо на полу, грязная холстина защищала от ветра и дождя. Рядом с примитивной газовой плиткой валялись вещи бродяги — бидоны, котелки, какое-то тряпье. Шлюз находился на пересечении канала и улицы Гранж-о-Бель: с одной стороны ровная гладь серой воды, такой плотной, что казалось, она не течет, с другой — тяжелая машинерия ржавого металла, зубчатые колеса, шкивы, рычаги, допотопная техника XIX века. А внизу этот недочеловек выставлял на обозрение прохожих свою грязь. Пахло нагаром, дизельным топливом, по черной воде проплывали иногда дохлая крыса или собака. Неподалеку был бьеф[10] Усопших — подходящее название. Антонен простился с новым другом крепким рукопожатием и пообещал наведываться. Он вернулся домой, пьяный от радости, как подросток, добившийся первого свидания. Добыча у него на крючке. Его отец гордился бы им: он всю жизнь боролся с паразитирующей буржуазией, а его сын отыграется на люмпен-пролетариате, ее сообщнике. Передача эстафеты от поколения к поколению, священная цепь!

Глава 8 Великий вечер

Каждый вечер после работы Антонен бегом бежал домой переодеться и шел проведать своего Отброса. Он появлялся всегда с наступлением темноты, чтобы никому не попасться на глаза. Клошар встречал его невозмутимо, ничуть не удивляясь, что «буржуа» вдруг заинтересовался его особой. Антонен снабжал его бутылками дешевого пойла, едой в вакуумной упаковке, консервами. Порой, устыдившись, он выбирал вино получше: бордо, кот-дю-рон — даже приговоренные к смерти имеют право промочить горло перед казнью, но бродяга плевался:

— Что за дерьмо? Отравить меня, что ли, хочешь?

А потом, с устрашающей улыбкой отпетого, рявкал:

— Что, поймал я тебя? Дерьмо-то дерьмо, но я пью все, что горит.

У Марселя было исполосованное шрамами лицо, к которому, казалось, была приклеена клочковатая борода в крошках и объедках. Все его последние меню можно было разглядеть в этом мочале. Марсель Первый, жестянщик по профессии, признался Антонену, что отсидел два года в кутузке — «такая вот незадача». Его обвинил отчим — он-де столкнул свою мать, калеку, с лестницы, это даже не было правдой, но старая сова не пережила падения. Лексикон его, когда он выпивал, состоял из четырех выражений на все случаи жизни: сволочь, сукин сын, гнойный пидор, прошмандовка. Разговор получался головокружительный, даже будь он способен на большее красноречие, это мало что изменило бы. В немудреном диалоге он в основном давил на жалость: жена смылась, не иначе под влиянием «этих сук-феминисток», потому что он лупил ее под горячую руку; дети, «засранцы», от него отреклись; с работы уволили за пьянство; все сволочи. С собутыльниками он готов был сцепиться по любому поводу. Марсель Первый был настоящим отморозком: он схлопотал второй тюремный срок во Флери-Мерожи за то, что сломал ногу старушке, сделавшей ему замечание. Он воплощал всё безобразие мира нищеты: был жалок перед сильными и безжалостен к слабым. Промышлял он гадкими делишками: например, опустошал церковные кружки в час, когда лишь несколько старушек молятся или дремлют на скамьях. Одним движением руки выгребал содержимое, поднимая невероятный скандал. Священники выпроваживали его, не применяя насилия. Он называл их вороньем и педофилами, одного даже ударил кулаком, но аббат не стал подавать жалобу: христианские заповеди призывают к непротивлению злу. Говорил он металлическим голосом, словно в глотку был встроен микрофон. Трезвым бывал редко, всего несколько часов в день, в основном по утрам, после чего погружался в полукоматозное состояние, невнятно бормотал, вращал глазами как полоумный. Раз в месяц речная полиция или служба спасения силой увозила его в Нантер, в реабилитационный центр. Там его держали несколько недель и, отмыв и подлечив, выпускали на волю. Все это время Марсель переживал за свой «дом», боясь, что какой-нибудь чужак займет его теплое местечко, готовый выпустить кишки каждому, кто посягнет на его собственность. Он был так громаден, что его побаивались.