Дом Альмы - [64]

Я наблюдал за ней совершенно спокойно: почему до сих пор я старался о ней не думать? (Прошла уже неделя, как она появилась в доме). Датчанка ни с кем не здоровалась, и у нее были глаза дикого затравленного зверька. Неужто Альме кажется, что одного воздуха, которым пропитан дом, достаточно, чтобы ободрить человеческую душу? Разумеется, она разговаривала со всеми. Однако же не заметила необычного состояния новенькой, как и не замечала творившегося с Пиа.

Женщина закрыла, наконец, сборник, облокотилась на пианино, подперев голову ладонями. Я неслышно подошел к ней, так бы поступил Питер. Она резко обернулась, и вблизи я увидел ее глаза – расширенные от ужаса и в то же время исполненные звериной ярости…

– Мне очень одиноко и вот захотелось… Но если я вам помешал…

Я произносил фразы с полуосознанной неуверенностью – по-французски, однако основные слова: «одиноко» и «помешал» прозвучали на немецком. Она немного помолчала, затем сказала по-немецки:

– И я тоже…

Я вздохнул с облегчением. К несчастью, взгляд мой упал на ее левую руку, лежавшую на крышке инструмента. Там не было пальцев – всех, кроме большого. Она уловила мой ужас, ужас с примесью отвращения, содрогнувший мое тело, и спрятала руку за спину, не вымолвив ни слова, только огонь в глазах разгорелся с прежней силой. Выигрыш был потерян.

Опустив глаза, я тихо попросил ее не уходить. (Презирал себя за только что испытанное чувство и был готов признаться в этом… Я пережил мгновение, когда в человеке безгласно рождается доброволец, готовый мыть ноги прокаженным).

Огонь в ее глазах уменьшился. Она спросила меня, играю ли я на пианино и не смог бы я сыграть ей какую-нибудь датскую песенку; «конечно же, с удовольствием»…» Разговор шел на совершенно примитивном немецком, мы находили слова почти на ощупь. Это придавало ему интимности, даже какой-то сердечности.

Я склонился над пианино и наугад раскрыл сборник. Песенка, попавшаяся мне на глаза, была проста. Женщина стала подпевать, то же самое произошло и со второй, и с третьей мелодией. Голос у нее был хрипловат, но потом его звучание изменилось, стало приятнее на высоких нотах. Я рискнул взглянуть на датчанку только тогда, когда начал наигрывать четвертую мелодию; «еще не было такого, чтобы кто-то играл специально для меня», читалось у нее на лице. Словно пробудившись ото сна, она присмотрелась к моему телу, согнутому над пианино и искривленному вправо. Протянула было руку к костылю, стоявшему рядом, но, передумав, отдернула ее.

– Вы не можете садиться, да?

– Да… Вот здесь не сгибается… – я притронулся к суставу.

– Тогда не надо больше мучиться! Этого достаточно, больше не надо!

Однако я уже играл пятую мелодию, такую же трогательную и бесхитростную, как и остальные. Северные поляны, северная одежда, северные лица. Вера и наивность. Каждый народ заслуживает, чтобы его любили.

Я спросил ее, не поднимая головы:

– Вы из Копенгагена?

– Нет, из Охруса. Я самая несчастная женщина в этом городе.

Сейчас важнее всего было не отрывать рук от клавишей, не вздрогнуть, не потерять во второй раз найденное…

– Еще с детства я веду дневник. Если бы вы знали датский, я бы прочла вам его. До сих пор я никому его не показывала.

Я уменьшил силу игры.

– В нем описана судьба, которая редко кому выпадает. Надо мной, наверное, висит проклятие.

– Нелегко жить с такой мыслью.

С самого начала родители ненавидели ее, били и издевались над ней. Она была некрасивым ребенком, и конечно же, озлобленным. Муж избивал ее еще более жестоко, а прожив с ней десять лет, бросил ее. Она осталась одна с четырьмя дочерьми. За год дом ее дважды горел. На станке ей отрезало пальцы. Троих ее дочерей уже нет в живых (третья покончила жизнь самоубийством десять месяцев назад, лишившись работы). Четвертая дочь – наркоманка, она тоже умирает. И вот тогда, оставшись совершенно одна, женщина совершит что-нибудь такое, чего она сама еще не знает, что-то невиданное доселе; она выложит все, что у нее накипело, но кому и как пока не знает.

Я играл, как помешанный, все быстрее, все задорней. Я играл виртуозно, вдохновенно и… стоя. Ни одной фальшивой ноты! (Жемчужно-чистые мелодии порхали в воздухе вместе с ее болью). Мы рассказывали друг другу о себе, именно на это я и рассчитывал…

Совсем недавно Альма наполнила помещенье уродливой музыкой. Как изменчивы способности музыкального инструмента! Возможность всего сущего на этом свете или созданного человеком.

88.

В конце ужина Альма сообщила, что спустя два часа одна из больных будет отмечать свой день рождения. «Самый знаменательный момент в жизни человека», – сказала она, – его «тридцатитрехлетие». Наши взгляды устремились на виновницу торжества (так дети карабкаются друг другу на спины, чтобы увидеть что-то любопытное), и это смутило ее. Покраснев, она раскланивалась направо и налево в ответ на наши шутки и улыбки. Она была великолепна, маленькая, худенькая, некрасивая и очень тихая; она кротко улыбалась, готовая всем оказать услугу… Существо из «Брандала».

(Тридцать три года, незамужем, учительница музыки. Спиралевидная кардиограмма знаменательного факта, чуда – ведь где-то во вселенной живет почти невидимое создание ничтожных размеров, которое измеряет свое время постоянной мерой – может выйти замуж и учить других петь или играть на музыкальном инструменте). Немного погодя, появился гомеопат и первым делом роздал нам, его четырем новым пациентам, по несколько пузырьков, доверху наполненных крохотными шарикам. Мы снова запротестовали, сделали попытку заплатить, но Скотт был непреклонен… Наконец, он вытащил из саквояжа таблицу и развернул ее – огромная радужная оболочка глаза, разделенная на части и испещренная надписями.