Дом Альмы - [54]

Через каких-нибудь пятнадцать минут я уже стоял на улице, рядом с «фольксвагеном», и Пиа покрывала мое лицо поцелуями… «Спасибо, что провожаешь меня, мне так жаль, очень хотелось бы взять тебя с собой… «В «фольксвагене» действительно было тесно, да и пятичасовое путешествие измотало бы меня вконец.

Уехала, вот наконец и уехала. Спустя некоторое время остальных обитателей «Брандала» отвезли на автомобилях Альмы и еще трех больных в городской парк Седертелле. Я не поддался на их просьбы поехать с ними, а почему, и сам до сих пор не знаю.

Волнения в связи с отъездом Пиа не прошли даром: я растянулся на кровати и почти сразу заснул. Разбудил меня стук в дверь – Зигмунд. Вернулся из Седертелле и предлагает прогуляться вдоль домиков с крохотными причалами. Говорит, что переживал за меня, в точности, как я – за Пиа. Он тоже проникся духом «Брандала». (В городском парке люди пели и танцевали, а он интересовался, не скучно ли мне одному, не чувствую ли себя одиноким.) Я поблагодарил его и, поскольку лег одетым, мы почти сразу вышли. Дорога терялась где-то вдали, окутанная сумерками.

– Для шведов праздник кончился, – сказал Зигмунд. – По крайней мере, для горожан. А славяне празднуют дома и вечером, даже ночью.

Мы медленно брели по улице, он иногда наклонялся (так до недавнего времени поступал и Питер), срывал листья, которые мне потом нужно приложить к лодыжкам.

– Знаешь, какая страна – самая прекрасная в мире? Бразилия. Люди бедные, но очень веселые. Обедаешь в каком-нибудь ресторане, и вдруг дверь открывается – крики, топот, вваливаются человек десять – и начинают танцевать самбу. Все посетители вскакивают на ноги, выходят на улицу, владелец ресторана тоже, там к ним присоединяются и другие – их сотни. Скачут, поют и потом исчезают неизвестно куда! Душа истосковалась по веселью… По веселью и солнцу!

– Тебе ничего не остается, кроме как каждый год ездить в Бразилию.

– Далековато… Во время отпуска я, конечно, не сижу в Швеции, регулярно отдыхаю на Канарских островах Даже купил участок на Тенерифе. Как-нибудь летом поедем со мной, чудесно проведем время. Там у меня есть маленький деревянный домик.

И Зигмунд продолжал рассказывать, какой климат в этом благословенном уголке земли, сколько стоят участки и как он приобрел свой – просто повезло, да и цена оказалась вполне сносной. Но я уже его не слушал. Невозможно было участвовать в таком разговоре, все равно, что обсуждать дележ Луны на участки.

У одной ограды мы остановились: красивый дом, как и все другие, идеально подстриженная трава, бассейн. Пожилой мужчина в шортах ходил по саду и иногда без надобности заглядывал в бассейн. Двигался он совершенно бесцельно.

– Это самые несчастные люди в мире! – сказал Зигмунд.

Категоричность его слов ошеломила меня. Я прислушался. Было невероятно тихо, швед двигался тоже бесшумно. Тишина все больше сгущалась – возможно, в силу того странного факта, что владелец дома ни разу не поднял головы, чтобы взглянуть на нас. Я напрягся – хотелось все же уловить звук далекого детского голоса или смех людей, гостивших у кого-нибудь. Ничего… Звуковая гамма была такой же идеально ровной и невыразительной, как и трава в саду. Тишина, сотканная из отсутствий.

– Где же дети? – еле слышно спросил я. Зигмунд пожал плечами.

– Тут нет ни детей, ни гостей.

– Но Зигмунд…

– Серьезно тебе говорю, не знаю, где дети. Они – настоящая загадка. Хоть и у меня их трое… Правда, мать постоянно заставляла их сидеть по комнатам, каждый ребенок – в своей. У нас было восемь комнат. Женщины – тоже загадка. Взять, например, мою жену. Прожили вместе семнадцать лет, а я ничегошеньки так и не узнал о ней. Мы вообще не разговаривали. В постели она была холодна. Бывало, возвращаюсь поздно, а она спит или делает вид, что спит. Сбрасываю с нее одеяло и требую ласки… А утром она равнодушно так спрашивает, было ли это на самом деле или ей приснилось? Как бы ты чувствовал себя на моем месте? Непрерывно называла меня «дураком», я так и не понял, что она имела в виду. Скажу ей пару слов, в ответ: дурак. Вот и весь разговор. После развода мы продали дом и поделили деньги. Я купил небольшую квартирку, она – квартиру попросторнее, пятикомнатную. Дочери остались с ней.

Зигмунд упомянул вскользь об алиментах и вернулся к теме одиночества.

– Знаешь, сколько хочешь можешь идти, километры, но дома, где бы светились окна, было бы шумно, встречали гостей не увидишь. Несмотря на праздник…

– Но в «Брандале» все пациенты очень дружелюбны… – Именно потому они и несчастны. Ведь они – люди, и им хочется встречаться с другими людьми. Когда я поступил на работу, мы с коллегами раз в месяц собирались с женами в каком-нибудь дешевом ресторанчике. Сидим, бывало, едим, пьем пиво. Я не переставал им удивляться. Не разговаривают друг с другом, а только улыбаются, и видно, что они вполне счастливы. Объяснение простое (так мне сказал один знакомый, тоже поляк): целый месяц вкалывают, вечерами сидят дома, не ходят в гости и вот, наконец, ощущают рядом с собой плечо другого человека…

Справедлив ли я был раньше к Зигмунду, когда презирал его, потому что он надоедал мне рассказами о своем прошлом? Возможно, это был рассказ о его одиночестве. В конечном итоге, разве не в том самый главный урок «Брандала», чтобы показать нам, что даже его собственные внушения есть своего рода ограничение? Человек, о котором ничего не знаешь, человек, о котором знаешь все, – какое это имеет значение? Существенное – впереди.