Дом 4, корпус «Б» - [94]

Мать часто оглядывалась, не отстали ли дети.

— Муцо, Дюшан, вы мне поможете, — сказала она, — потому я вас и взяла. Я должна была взять вас с собой. Это правда. Ведь если бы отец вернулся, всем вам, глядишь, ужо досталось бы. А я вас бить не дам. Не дам! — все твердила она, а сама думала, что, возможно, так было бы лучше. А что сейчас? Идти-то идем, да не попусту ли. Ну, пусть хоть он увидит, пусть узнает! — подумала она про мужа. Пусть увидит, к чему приводит пьянство.

Все пятеро шли за город, несли с собой длинную пилу-брюхатку, два топора, клубок веревки, поднимались вверх через пашни, луга, пастбища, покрытые слежавшимся снегом.

Под ледяной рябоватой коркой снег в белом сиянье луны блестел и переливался длинной широкой полосой.

Сильве казалось, что на свете нет ничего другого, только бесконечные снежные просторы, простертые под белыми тучами и белыми туманами.

На горе начинались хвойные леса, которые принадлежали городу, леса эти чернели в то очень раннее утро, над лесом стояла полная луна и сверкала, отражаясь на снегу.

К лесу медленно брели пятеро — мать, двое мальчиков и две девочки, пять голубоватых теней тихо ползли кверху через поля, луга, пастбища, рядом с проезжей дорогой, где ледяной корки было поменьше. Из темных теней вылетали бледные тени напряженных и болезненных вздохов.

Перед первыми елями мать Сильвы остановилась.

— Дальше не пойдем, — сказала она, — здесь лес редкий, ночь лунная, все видно. С нами здесь ничего не случится.

— Мам, — сказала Сильва, — почему мы пошли сегодня? Сегодня ведь воскресенье, по воскресеньям не работают. Почему не завтра? Ведь было бы лучше.

— Нет, лучше сегодня. Бедняжка моя, и у тебя заботы!

— Так почему сегодня?

— Сегодня все будут долго спать, и нас никто не увидит. (А сама подумала: ну и пусть увидят!)

— А что мы здесь будем делать?

— Мама, — сказал старший мальчик, Дюшан, и показал на высокую ель, — из такого дерева отец ничего не сделает. Дерево должно быть сухим. Это дерево мягкое, отцу нужно твердое, не такое.

— Ерунда. Не болтай.

Потом мать и Муцо принялись рубить топорами высокую толстую ель, потом рубили Дюшан и мать, потом Муцо и мать, рубили долго, час или даже больше, так им показалось, потом ель тянули и пилили. Дерево дрогнуло, хрустнуло, наклонилось и упало, захрустев сучьями и свалив в снег несколько маленьких елочек. Сильва, ее братья и сестра тихо охнули.

— Ф-ф, как она засопела, — сказал Муцо, — слыхали?

— Подождите, — сказала детям мать и вытерла лоб, — тихо вы!

Все стихли и замерли, прислушиваясь, не слышно ли чего, не идет ли кто, но всюду было тихо, очень тихо, не слышно ни зверя, ни человека, ни далекого поезда, только в той стороне, где был убеленный снегом город, словно вопили несколько огней, но снежные просторы лугов и пастбищ поглощали звук, и все вокруг белело от огромной, полной луны, испещрившей на опушке леса землю тенями высоких елей и низеньких елочек. В то раннее утро стояла тишина, холодная, лунная тишина.

Мать и братья, Муцо и Дюшан, скоро осмелели, очистили ель от сухих и несухих сучьев и распилили ствол на три бревна длиною в несколько детских шагов.

Сильва и ее сестренка Виола топтались на замерзшем снегу, носились взапуски между елей и елочек, дули на замерзшие пальцы, которые больно дергало и пощипывало.

Дерево лежало на снегу, ждало.

Мать и братья перетащили по снегу все три бревна, уложили их рядом, связали веревками и приготовились волочить вниз, в город, потом через сад во двор, чтобы колесных дел мастер Йозеф Марко наконец опамятовался.

Дерево ждало.

Старший сын Дюшан смотрел на мать, и ему хотелось сказать ей, что такие бревна отцу ни к чему. Отец по такому дереву не работает, мама, зря мы крадем, делаем мы все это напрасно. Так он подумал, а сказал только:

— Передохнем, мама.

— Хорошо, Дюшинко.

— Главная работа еще впереди.

— Да, Дюшинко, — ответила ему мать. Она была вся потная, перевязала свой большой шерстяной платок, потом сложила пилу и топоры между бревен и притянула их веревками.

Мальчики вспотели, да и девочки тоже, потому что набегались между елями и елочками; дети устали, намерзлись, но их радовало, что до рассвета еще далеко.

— Вернемся домой рано, — тихо сказала мать, — потащим их вдоль дороги, там снег ровнее, у сада перетащим через дорогу, там уже нет канавы и колеи не такие глубокие, затащим в сад, ну а в саду, это почти что дома. Ничего не бойтесь, все обойдется.

— А если не обойдется?

— Как так?

— Ну, а если нас заметят?

— Кто, Дюшинко?

— Ну, в городе…

— Нет, — ответила мать старшему сыну. — Не заметят. Снег твердый, слежавшийся, никто не узнает, что дерево протащили в наш сад и двор. Вы, мальчики, тяните, а я сзади буду придерживать.

Мать Сильвы знала, что взялась за тяжелую и напрасную работу. Такой тяжелой, такой ненужной и такой опасной работы она еще в жизни своей не делала. Но пусть он увидит! — думала она про мужа. Пусть видит, что и я и дети хотели ему помочь. Пусть хоть разок придет в себя да опомнится наконец. А если и это его не проймет, пусть хоть поймут это дети! А если и они не поймут — пусть лучше нас поймают, пусть город увидит и заклеймит нас позором, ведь позор-то падет на него, на отца этих бедных детей.