Дом 4, корпус «Б» - [104]

— Французский! — сказал презрительно Вило, он смотрел на коньяк, точно на купорос.

— А что?

— Нальют обычного коньяку, окунут туда мыла — вот тебе и французский!

— Послушай, Вилко, ты человек знающий, опытный! Из-за пропавших колес нечего тебе оговаривать это заведение и такую красивую девушку. Разве это не прогресс — такая официантка? Ты заметь только, с какой обходительностью, любезностью, и прелестью, и заботой она нас привечает, а если с каждым вот так, она очень скоро избегается, измотается, впору будет на пенсию уходить. Это тебе не пустяк, такая официантка — огромный прогресс!

Любезность, радивость, ловкость официантки я не мог не считать достижением и подумал, что любое такое достижение кой-чего да стоит, не дается даром, не валится с неба. А ради таких достижений и мы должны быть обязательны до крайности… Я оторвал взгляд от мелькавших вдали икр и бедер официантки и обратился к Вило.

— Товарищ Динга! — сказал я ему резко.

— Да, да, слушаю…

— На тебе лежит ответственность за машину. — Я повел себя по отношению к Вило официально, даже, быть может, слишком. — И ты отвечаешь за ее техническое состояние! Ты — или кто? Только ты! И будь любезен, позаботься, чтобы машина была в исправности и мы сегодня же могли уехать! И помни о заборе, о зайцах и яблоньках! Приступай к делу! Найдешь меня тут, в «Спорте», а если меня тут не будет, оставь записку, как обстоят дела с машиной. Ты ведь хотел быть дома уже сегодня, так постарайся, чтобы мы были дома по крайней мере завтра! Я тебе уже не раз говорил, что с родственниками, с семьей лучше не связываться! Чем дальше от них, тем спокойней! Эти вещи никогда добром не кончаются. Ночевал бы ты в «Спорте», как я, ничего бы не случилось!

— Ну, это расскажите лучше старухе Блажковой! — Вило встал, странно рассмеялся и, не сказав больше ни слова, вышел.

Этого, пожалуй, не надо было ему говорить, он бы так не среагировал, ведь господа с кучерами никогда не разговаривали, нет уж, право.

Тот субботний день был не из приятных — ни в «Спорте», ни в городе. Временами чуть накрапывало, то переставало, то снова моросило, в легкие проникал запах бензинной гари, в носу у меня свербило, и мысли мои были целиком заняты четырьмя дисками, покрышками и камерами, четырьмя колесами от нашей машины. И кроме того, человеческой наглостью: это же неслыханная наглость — украсть все четыре колеса… Человек — венец творения, стало быть, существо совершенное, а ты, братец, только и убеждаешься, утешая себя, да и другим постоянно вколачиваешь в голову, что это не так, что человек вовсе не такое уж совершенное творение… Что ж, и тот, кто украл у нас колеса, тоже совершенное творение?.. Где нам могут помочь? На заводе? В милиции? Уладит ли все это Вило? И уж не его ли тут вина? Быть может, самым удобным было бы свалить все на него — продрых, не уследил за машиной, за доверенным ему имуществом, за доверенным ему средством передвижения, за доверенной ценностью — или, может быть, он сам приложил руку к краже, пустил в ход примитивное орудие мести только потому, что сегодня ему не удастся обнести забором яблоньки и тем защитить их от зайцев… Хотя нет, Вило, насколько я его знаю, не способен на это… Нет… Я ходил, делал вид, что прогуливаюсь, но такое притворство длилось недолго. Город показался мне чужим, меня стала мучить мысль, что я тут посторонний, обязанности свои я выполнил, надо бы возвратиться домой, уехать, но как, когда машина стоит на кирпичных подпорках? Уехать поездом и оставить тут Вило, Вило и всех остальных? Я делал вид, что с большим интересом рассматриваю витрины, кожаные изделия, галантерею, обувь, текстиль, книги. Во многих витринах было столько рождественских шаров, серебряных, золотых лент, шпуров и нитей, что сам товар не был виден. Книги!.. Зачем выпускать книги, если они не могут внушить человеку не красть с машины колес? То и дело возникали во мне представления, правда очень туманные, как работали эти воры, как они приподняли машину, как укрепили ее кирпичной кладкой и как отвинтили колеса. Это длилось не пять и не десять минут, на это потребовалось по меньшей мере час — как же случилось, что Вило или кто-нибудь из его родственников не проснулся? Воры, быть может, оставят колеса себе, а может, продадут их. Это грубое преступление, отвратительная, грязная работа, как нельзя более низкое побуждение — таким путем присваивать вещи, чужие, государственные, и на них зарабатывать… Текстиль, обувь, шляпы, «презервуары» — такие носят Вило и официанткин ухажер, — сумочки, дамское белье — при этом мне вспомнилась Каролька, — предметы домашнего обихода, ножи, пластмасса, садовые принадлежности, железо… Тут есть и эти баллончики для содовой. Куплю, привезу домой… Хоть что-нибудь… Хоть какой-то толк будет от этой моей служебной поездки. А вот насос, жестяной насос… Для чего их производят? Таким насосом когда-то у нас в деревне лавочник — как его звали, я уже давно забыл, или, кажется, Пихлер, — тянул из жестяной бочки керосин, но где теперь могут понадобиться такие насосы? И для чего? Для керосина? Где теперь горят керосиновые лампы, в которой деревне, в котором выселке? Уже и в самом распоследнем выселке есть электричество. Хорошо, что не продают тут лучины, какие щепал мой прапрадед! И где еще есть такой лавочник, что бабам и детям накачивает керосин в бутылки, в этакие вонючие, облепленные сальной пылью, грязью? Кто выпускает такие насосы, такие реквизиты старых времен? Реквизиты давней, старой, канувшей в прошлое жизни, та жизнь пахла керосином, воняла нищетой. Надо проверить, кто их выпускает, кто разбазаривает человеческую и всякую иную энергию на такие изделия! Да, вот и дело нашлось бы — проверить, кто производит стародавние насосы для керосина, кто «презервуары», кто выпускает столько книг, не вселяющих благоговейного уважения к колесам на учрежденческой машине! Кто отпускает на это деньги, кто это разрешает, кто поддерживает? Не экономично и просто не нужно, вредно выпускать бесполезные товары, особенно насосы для керосина, и возвращать таким образом людей в давние, уже изжитые времена, в вонючую нищету…