Долой стыд - [9]

Подумав-порассуждав, мы решили не называться никак. Где союзы да братья, там списки и клятвы, где списки — там и протоколы собраний, а где протоколы — доносы и следователи. Дурацкая конспирация приводит к проблемам и сочинениям в тетрадку «как я попал в декабристы и что за этим последовало». Без помпы, говорит всегда Максим. (Тьфу, Худой.) Что бы это ни было, это будет сделано без помпы.

Вернулись к письмам.

— А как они поверят, что это не розыгрыш?

— Очень просто, — сказал Граф. — Это можно сделать. Они получат письма с адресов друг друга. Но я предлагаю послать на бумаге.

На бумаге! Мы даже притихли. В бумажных письмах было что-то величественное и трагичное.

— Можно ещё сибирскую язву положить в конверт.

— Отличная мысль. У тебя есть?

— Положим зубной порошок.

— А когда они сделают анализ и поймут, что это зубной порошок?

— Ну когда ещё это будет. Помните, какой в Штатах поднялся переполох? Из-за зубного порошка. Или стирального.

— Верно. Вся цивилизация стоит сейчас в позе лотоса.

— Сидит.

— ...Почему сидит?

— В позе лотоса сидят.

— Ну, значит, в какой-нибудь другой позе.

— Ах да, кстати, — сказал Штык тем простеньким, скучным голосом — как бы невзначай, — от которого у нас включается боевая тревога, — на меня тут вышли. С предложением. Вот послушайте.

Его выслушали в гробовой тишине.

— Мы так не договаривались, — говорит Блондинка от лица всех. — Группа автономна.

— Это совершенно другой уровень возможностей.

— А взамен мы будем убивать тех, на кого нам укажут?

— Иногда. И мы всегда сможем проверить, на кого и почему нам указали.

— Мы видим, что нас хотят использовать, — сказал Худой, — и для вида соглашаемся, и думаем, что окажемся хитрее и будем использовать сами. Эти игры плохо заканчиваются.

И потом Граф:

— А как это они на тебя «вышли»? Ты хочешь сказать, что кто-то знает?

— И кто такие «они»?

Штык был готов к противодействию. Он всегда к нему готов — поэтому Худому и удаётся им манипулировать. Он дал очень ловкие, грамотные объяснения, заверил, что был осторожен. Вот уж не сомневаюсь: он был осторожен. Худой говорит, что вывалить в случайной болтовне со случайным человеком все свои чёрные замыслы — тоже вид конспирации, не такой уж неудачный, потому что кто примет всерьёз клоуна, — но Штык новаторства не любит и по старинке держит язык за зубами. У него при этом такой напряжённый и непроницаемый вид... ну как это объяснить? Вид человека, который отлично умеет скрывать, потому что ему есть что скрывать... такой у него вид, что лучше бы не было такого вида.

Его контакт оказался грязно известным специалистом из Москвы: политолог, мастер технологий, существо, слепленное из трухи и неврозов. Настряпать денег, попасть на обложку — всё это он делал и всё портил, в когтях странного недуга.

— И чего московскому у себя не сидится?

— У него проблемы. Приехал на передовую медаль зарабатывать.

— И с каких пор мы передовая?

— А выборá?

— Им нужен акт под выборá?

Мы презираем демократические выборы в лучших традициях правового нигилизма. И все другие презираем тоже. Бессмысленная трата казённых денег, говорит Граф. Расклады-пилёжки, говорит Блондинка. Торжество парламентаризма над идеей народоправства, говорит Худой. Чем сильнее партии, тем ничтожнее власть электората. Это звучит чересчур мудрёно для остальных.

— Тебе уже и кандидата указали? Фуркин?

— Нет. Светозаров.

Вот это да! Фуркин и Светозаров — эталонные образцы клоуна-либерала и клоуна-патриота. В общественном сознании они давно и прочно оформились в пару — так, парой, их и зовут в телевизор и на дискуссии, — и на последнем губернаторском приёме кто-то из Комитета по культуре, здороваясь с Фуркиным и не увидев поблизости Светозарова, спросил о нём с той автоматической заботливостью, с которой осведомляются о здоровье отсутствующего супруга. Фуркин был в ярости! Светозаров, когда ему передали, был в ярости! Это только сплетня: я не хожу на губернаторские приёмы и вряд ли кто-нибудь из наших туда ходит, — но на эту ярость мне хотелось бы посмотреть. Главным образом потому, что я в неё не верю. Когда в телевизоре Фуркин и Светозаров — оба пухлые, плюгавые, бородатые, один в очках, другой с пышной, как букет, георгиевской ленточкой — начинают орать друг на друга, это звучит так слаженно, по-оперному. Они оба депутаты ЗакСа.

— Но какой от Светозарова вред? Он даже не в Жилищном комитете.

— Пользы от него определённо нет.

— Не хватало ещё ставить на перо всех, от кого нет пользы.

— ...

— Так как они всё-таки на тебя вышли?

— Собственно, они вышли не на меня. То есть на меня, но в образе. Им нужны бандиты.

— Нет никаких мифических бандитов, — говорит Блондинка. — Есть конкретные люди с фамилиями и бизнес-интересами.

— Я и говорю, — говорит Худой. — Вздрогнуть не успеем, как окажемся посреди актуальной политики.

— Разве не этого мы хотели? — вкрадчиво спрашивает Штык.

С вкрадчивостью у него обстоит не лучше, чем с пресловутым покерным лицом. (И когда он, к чёрту, поймёт, что покерное лицо уместно только за покерным столом?) Он управляет своим голосом как инструментом — скрипкой, лопатой, дрелью на выбор. От этих низких медленных переливов мы, по мысли Штыка, должны либо таять в горячей волне его обаяния, либо трястись от ужаса. Но трясёмся мы чаще от сдерживаемого смеха, а то, что Штык принимает за своё обаяние, взывает скорее к жалости.