Долой стыд - [15]

Здесь не может не всплыть имя вашего генерала. Теперь он официально объявлен предателем, но никто не может точно сказать, как и когда предательство началось. Подозрений всегда было в избытке, улик — всегда недостаточно; либо их отказывались замечать.

Какие тёмные дела он совершил в Ленинграде, вам виднее. Говорят, дал личную санкцию на Клуб. Это тёмное дело или не тёмное дело? Я по-прежнему убеждён, товарищ майор, что ни русской литературе, ни Советскому Союзу не было ощутимого вреда от деятельности, пусть даже и совместной, графоманов из Клуба и бракованных из Пятого управления. (Мне всегда нравилась эта преемственность: от Пятой экспедиции Третьего отделения к Пятому управлению КГБ. Помните, как мы смеялись?)

И кто, как не он, санкционировал вашу переросшую в расследование операцию? Сколько горя она принесла мне, тому молодому человеку и в конечном итоге вам — потому что я видел, товарищ майор, что ещё до августа 1991 года вы узнали что-то такое, что отравило вашу жизнь.

Я не мог вам помочь — и в те годы не захотел бы помогать. Это судьба предателей, вы не находите? Они предают и предают, одних, других и тех, ради (в моём случае из-за) кого предавали.

Мне нужно писать о том, что я сделал сейчас, а не о несделанном тогда.

Сперва я удостоверился: приходил во двор, наблюдал за клиентами. Не могу предъявить их полный перечень, поскольку и торчать там не мог до бесконечности, но за общее впечатление ручаюсь: это были состоятельные люди. Что не удивительно — у кого ещё нервы не в порядке. Мысль войти в их число самому ошеломила меня своей абсурдностью, но как иначе я мог к нему подобраться? Заявиться под видом забытого друга семьи или сборщика подписей в защиту газеты «Смена»? Могу представить, насколько долгой и содержательной была бы наша беседа. Предъявить поддельный членский билет Союза советских писателей? (Вряд ли вы, кстати, знаете, товарищ майор, что в Клубе начали с того, что несколько месяцев придумывали и обсуждали дизайн членских билетов, которыми им в итоге не разрешили обзавестись. Я всё гадал, почему это так важно, для одной стороны — изобретать и настаивать, для другой — препятствовать; что вообще могло дать подобное удостовереньице, потому что, если рассудить, принц в изгнании не нуждается в удостоверении — даже и таком, где написано, что он принц, — а слуге узурпатора ни к чему липовая бумажка: раз уж он липовый сам с ног до головы, то хотя бы документ должен быть нефальшивым.)

Я понял, что совершаю ошибку, сразу же, пока говорил с ним; я напугал его и ожесточил. Зачем я вообще принял этот тон и взялся подражать вам, товарищ майор, старый дурень! Хотел показаться осведомлённым и властным, а он принял меня за сумасшедшего и шантажиста. Это было в его глазах — гнев и понимание, хотя и не в той форме, к которой я привык. Он ухмылялся и напряжённо думал. Люди из Клуба впали бы в истерику.

(Они настолько не доверяли друг другу, что приняли специальное постановление о недопустимости индивидуальных контактов с властью. Разговаривать с куратором разрешалось только в составе группы из пяти человек — и никому не пришло в голову, как смешно и нелепо это повторило инструкции, например, о поведении советских туристов и делегаций за границей. Да. Да. Вот так. А чему вы удивляетесь?)

Он принял меня за шантажиста и как с шантажистом обошёлся. Никакого рукоприкладства. Я больной старик, под двойной защитой седин и болезни, и, кроме того, способов обойтись с шантажистом больше, чем после первых слов спустить его с лестницы. Он дал понять, что не боится (испугался, но быстро взял себя в руки), но ещё он дал понять, что не презирает. (Вот это правда.) Как будто иметь дело с человеком, который воспользовался твоей грязной тайной — исключительно техническая задача. Как будто и сам этот человек — не человек, а деталь конструктора: подойдёт? не подойдёт? а если попробовать так? Шантажисты, предположительно, такого не любят. Им нужно, чтобы их боялись. Ну или презирали.

(Чего в Клубе было в избытке: страха и презрения, а также сплетен. Не подозревали только самых незаметных и ничтожных, да и тех подозревали тоже. Боря не поленился построчно сосчитать публикации сочленов в легальных альманахах и журналах — двести пятьдесят девять строчек у одного, ноль у другого — и вывел из этого зловещую закономерность. Портрет агента с приложением паспортных данных. Или он не знал, о чём шепчутся за его же спиной? Что и на него показывают исподтишка пальцем? Не было, не было хотя бы одной яркой персоны, которую в том или ином углу не произвели бы в агенты КГБ. Грязи и лжи в этом мирке было больше, чем доносов, но доносы были главной темой разговоров. О себе и своём творчестве говорили с большей охотой — но куда с меньшей слушали. Требовалась очень крепкая глотка, чтобы войти в число солистов. И ничего, кроме шушуканья по углам, не требовалось, чтобы бросить на человека тень.)

Он отнёсся ко мне как к очередной данности.

(Ваш принцип действия, товарищ майор. Вы тоже на всех смотрели без презрения, без сочувствия и внимательно. Для меня, признаюсь, это было настолько в новинку, что я не смог негодовать. Чувствовал себя польщённым. Боюсь, что и тот молодой человек почувствовал себя польщённым; такие вещи, такие люди — такие люди, как вы, товарищ майор, — действуют на юношей с воображением, особенно если те по горло сыты ложью, грязью и истериками. Ничего не поделаешь.