Долой стыд - [14]

— Почему у тебя Фрейд и Юнг бок о бок?

— Там вон ещё гештальт-психология сбоку.

— Да, я заметил.

— Под цвет переплётов, — хмуро сказал я. — Переплёты друг с другом красиво сочетаются. А что до Фрейда и Юнга — я ими не пользуюсь, а клиентам всё равно. Вы первый, кто на эти книги вообще посмотрел. То есть так, чтобы увидеть.

Бедный Славик мог бы и посмотреть, и заметить, но он был слишком несчастен в этом кабинете, чтобы что-либо в нём разглядывать, — да и не для принудительных я, в конце концов, старался. За них платит бюджет по минимальной ставке, и дело идёт к тому, что платить перестанут вовсе.

— Катков здесь лишний.

— Майор не возражал.

— Майор не знает, кто это.

— Я не понимаю, на каком основании он бы возразил, даже если бы и знал. Катков — это же столп государственности. Бесчеловечный, реакционный — всё как положено.

— Не нужны государству такие столпы, которые сами себя столпами считают. Хлопот не оберёшься.

Не снимая ни пальто, ни перчаток, он сел в кресло в углу, трость положил на колени, а руки — на трость.

— Ну, доктор, что я должен знать о пациентах? Никто не одержим мыслями о свержении существующего строя?

Я прикрываю моих идиотов как могу. В сущности, они простые люди и рады отдать кесарю кесарево. («Возьми и отвяжись!») Не их вина, что кесарей теперь два и обоим сразу не угодишь.

— Пациенты самые обычные. У них не мысли, а комплексы. Вы не стали мои отчёты смотреть?

— Я ещё не решил, что именно хочу в них увидеть.

— Наверное, можно попробовать увидеть то, что есть.

— Я даже сейчас не вижу того, что есть, — сказал он и улыбнулся. — Своими, так сказать, глазами. Твои отчёты, твой кабинет и ты сам показывают разное.

«О чёрт, чёрт! Принесло!»

— Не переживай, я ласковый.

— ...

— Нет, ну можно и неванильно.

Он встал, подхромал к кушетке и потыкал в неё палкой.

— Они действительно сюда ложатся?

— И с большой охотой.

— Фрейд, — задумчиво сказал он, — поставил кушетку, чтобы избавить себя от необходимости смотреть пациенту в глаза. Он находил это изматывающим.

— Правдоподобно.

«Но я не хотел её ставить. Не хотел».

— Как он тогда узнавал, правду они говорят или нет?

— Пациентам Фрейда незачем было лгать. Они ему верили.

— Очень удобно. А вот мои мне совершенно не верят. — Он вернулся в кресло. На этот раз я уже был убеждён, что его утрированная хромота — притворство. — И как их за это осуждать? Ну а ты, доктор?

— А что я? Я простой человек между двух жерновов. Сотрудничаю. Кстати, ваш коллега из ДК заказал на вас досье. То есть заказывал он ещё на майора, но, полагаю, ему без разницы.

— Заказал — собирай. Покажешь, перед тем как отдавать. Для редактирования.

— И с чего начать?

— Начни с того, что я тебе не понравился.

— А вы мне не понравились?

«А! Как же я сразу не догадался!»

— Так вы к нам из Москвы?

— У меня что, на лбу написано, что я с Москвы?

— Да.

— И что я должен делать, чтобы сойти за местного?

— Не имеет значения. Что угодно. У вас всё равно не получится. Но если вы хотите что-либо сделать, это нужно сделать. Не ради результата, а чтобы не нажить невроз.

— Что плохого в лёгком, необременительном неврозе?

— Только то, что он очень быстро начинает обременять.

— Кого? ...Что у тебя в сейфе, доктор?

В сейфе лежал мой собственный невроз, порядка пяти килограммов исписанной бумаги и система ниточек, чтобы определять, трогал какой-нибудь шпион и враг эту бумагу или нет. Уже психоз, а не невроз. Тяжёлая артиллерия.

— Документы, деньги и драгоценности. Что ещё может там быть?

— Грязные тайны... Ну-ну, понимаю.

— Все тайны — грязные.

Как же сразу всё навалилось.

ВОР

Где-то вы сейчас, товарищ майор? В могиле, Америке или генеральском кресле? Конечно, если вы сейчас и генерал, то в отставке. В восемьдесят втором вам было лет тридцать пять, сейчас, считайте сами, — семьдесят. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь насчёт генеральства. Чтобы из вашего поколения в вашем ведомстве кто-нибудь вышел в генералы? В депутаты выходили, и в промышленники тоже, и в ренегаты — одним словом, сорокалетний майор КГБ, который в начале девяностых хотел куда-либо выйти, первым делом выходил из рядов. (Отчего за все эти годы вы не стали подполковником? Вас за что-то наказывали, или подсиживали, или всё дело в моём неведении, а производство шло своим чередом? Я не рискнул спросить — хотя и мог бы, в последнюю встречу, если бы знал, что она окажется последней. Это был девяносто первый год, лето, но ещё не август.)

Мы, чернь, не знаем и вряд ли узнаем, какова была роль вашего ведомства в событиях. Сопротивлялись вы или поощряли? Могло ли быть, что ведомство поощряло, а вы, лично вы, оказали сопротивление? (О нет, товарищ майор, я бы не удивился.) Я стараюсь не вспоминать это время. Мы были радостно взвинчены, наши отцы — напуганы, а наши дети с каждым днём озлоблялись. Наши внуки, как выясняется, нас прокляли. Виноват у них почему-то я: это я переместился из кухонь на Дворцовую площадь, поддержал Собчака и Ельцина, цинично пил кровь старушек — и никто не поинтересуется, с чего бы компрадорская интеллигенция так распоясалась и каким параллельным курсом в годы перестройки и последующие двигался Комитет государственной безопасности — если параллельным и вообще в ту же сторону.