Долой стыд - [13]

— Очень хорошо. Продолжайте.

— А вот это я по радио вчера слышал. В передаче с участием специалиста. «Кадм построил стовратные Фивы».

— ...Да?

— Семивратные он построил! Семивратные!!! В Греции! А стовратные, в Египте, построил неизвестно кто, когда не то что Кадма, но и Греции толком не было! Кадм, как же! Ненавижу. Убивать безжалостно. В газовые камеры.

— Ну-ну. Не нужно так нервничать. Для газовых камер полно других кандидатов.

Он постарался не нервничать и сердито сказал:

— Вы не понимаете. У всех у вас — у Нестора, у депутатов Госдумы, у правозащитников — на лбу написано, кто вы такие. Крупными буквами. Не нужно специальной подготовки, чтобы прочесть. Но когда вот такая мразь выдаёт себя за образованного человека, это видно только настоящему образованному человеку, то есть никому. И люди верят. Люди думают, что уж в случае с Фивами их не наебут.

Матерное слово Славик произнёс очень тихо, страдая и морщась. Он смотрел на меня с мольбой, с тоской. Но я ничем не мог помочь.

— Нет, Вячеслав Германович, это никуда не годится. Можно материться шёпотом, но нельзя материться смущаясь. Попробуйте радостно и смело.

— Я вообще не могу радостно и смело, а уж матом — в особенности.

Вячеслав Германович, редактор в некрупном издательстве, — одна из жертв пакта от двадцать третьего августа. На мои сеансы он направлен в принудительном порядке стараниями Демократического Контроля, и Нестор, передавая мне документы, особо настаивал на необходимости говорить «вольной речью» и в глаза называть клиента Славик. Конечно, его хочется называть Славиком — такой он чистенький, светлый, голубоглазый и выглядит на десять лет младше, чем есть, — но не в качестве же пытки. Однажды это неосторожное слово слетело у меня с языка, и Нестор сказал, что меня самого подвергнут терапии, если я позволю себе думать, что демократическое общество будет кого-либо пытать. «Не надо таких шуток, доктор, — сказал Нестор. — Шуток вообще надо поменьше. Жизнь серьёзная вещь, и относиться к ней следует серьёзно».

— Тогда я не понимаю, какие проблемы у Вячеслава Германовича, — сказал я. — Он-то серьёзен как мало кто.

— Да, но на чём он сосредоточен? Совершенно не на том! На каком-то педантстве! На придирках ко всем, кто что-то делает! Именно такие аутичные вредители мешают становлению гражданского общества. Плевать им на гражданские права, лишь бы запятые правильно стояли!

Я сдался, но пожаловался моему майору, и майор сказал, что Нестор, в порядке исключения, прав: таким славикам, с их запятыми и Фивами, плевать не только на гражданские права (сюда-то они правильно плюют), но и на Родину. «Я от этого пакта, доктор, сам не в восторге, — сказал майор, — а погляди, как пригодилось. Будем аутистов ставить на карандаш. Он у тебя буйный?»

Мой бедный педант приходит в неистовство и шипит так злобно — а сам ясноглазый, чистенький, беззащитный. Когда на очередной странице очередной злодей входит в комнату «со своими сподручными» (эти сподручные развеселили даже меня), Славика кидает в слёзы — и вот тогда, чтобы не заплакать, он вспоминает про газовые камеры.

— Что-нибудь ещё?

— «И на лице у него отразилась полная острого переживания мина».

— Да? 

— Мина на лице может только появиться. У вас на лице не может отразиться мина, гримаса или улыбка — во всяком случае, ваша собственная. Если кто-нибудь вам улыбнётся или состроит рожу — это да, отразится.

— ...А если перед зеркалом?

— Хорошо вам смеяться, Максим Александрович, — сказал бедолага, приступая к сложным манипуляциям с очками, отглаженным носовым платком и собственными руками, — он производил впечатление человека, у которого сто рук, и все кривые. — Только вот почему мне не смешно?

— От этого мы сейчас и лечимся, — сказал я миролюбиво.

— Как можно излечиться от самого себя?

— Вы недооцениваете психоанализ.

Ну это я так сказал, чтобы припугнуть. У меня всё же есть принципы. Я психотерапевт, а не психоаналитик.

Я вышел его проводить (он умудрился сломать ногу на сухом асфальте и на моём крыльце, в гипсе и с палкой, рисковал сломать шею). В дверях мы столкнулись с неизвестным мне и тоже хромым блондином. Итого: двое с палками и один толстый, как бочонок. Кое-как мы разошлись; я сгрузил Славика и пригласил нового посетителя войти. Тот не замедлил и не столько вошёл, сколько ввалился.

— Я вместо майора, — сказал он, небрежно доставая синюю корочку. — Давай просто Олег.

Я присмотрелся, и мне стало нехорошо. У этого модного, лёгкого на лбу было написано, что нет ни детей, ни кредитов. Звания своего новый куратор не назвал, но я почему-то подумал, что времена майоров для меня прошли.

— Приятный парень, — сказал он про Славика. — И на вид нормальный. Что с ним такое?

— У него индивидуальная непереносимость.

— На что?

— На наше время.

— Тяжёлый случай.

— Я бы сказал, безнадёжный.

— А врачи так говорят?

— Ну я же не врач.

Он бегло глянул на книжные полки, а потом улыбнулся и подхромал поближе. О чёрт, чёрт!

Я сформировал коллекцию без всякого смысла, выбрав издания побогаче и поярче, а для собственной души разбавил их собраниями сочинений Константина Леонтьева и Ницше. Плюс несколько разрозненных томов Каткова. Плюс Карл Шмитт.