Долой оружие! - [36]

Роза снова коснулась рукой моего локтя: — Марта, тебе дурно? Ты вдруг страшно побледнела, а потом вспыхнула… Гляди же: вот! вот!!

Действительно, капельмей… ах, то бишь обер-церемонимейстер подал знак своим жезлом, что императорская чета приближается. Это зрелище в самом деле было заманчиво, так как, не говоря уже о том, что их величества представляли самую высокопоставленную чету в стране, они вместе с тем были и самой красивой парой в целом государстве. За ними вошла вереница эрцгерцогов и эрцгерцогинь, и праздник мог начаться. Тут стольники и пажи внесли наполненный кушаньями блюда, а государь с государыней поставили их на стол перед стариками. Опять вышла настоящая картина. Посуда, кушанья, манеры пажей нести их напоминали знаменитый произведения художников, изображавших пиры в стиле Возрождения. Но как только блюда были расставлены, их тотчас убрали со стола; эта работа — в знак смирения — производилась эрцгерцогами и эрцгерцогинями. Затем унесли стол, и началась главная часть церемонии — то, что французы называют le clou de la piece — собственно омовение ног, самая эффектная сцена. Конечно, все это делалось только для виду, как и самый пир был одним представлением. Опустившись на колени, император проводил полотенцем по ногам старика, между тем как прислуживавший священник как будто лил поду из кувшина. Так император склонялся перед каждым старцем от первого до последнего. В это время императрица — которую мы постоянно привыкли видеть стоящей прямо, со своей количественной, гордой осанкой, — проделывала ту же процедуру перед каждой старухой, не утрачивая однако своей обычной чарующей грации. Музыку или, если хотите, объяснительный хор заменял здесь придворный капеллан, читавший соответствующее место из Евангелия.

Мне ужасно хотелось бы знать, что чувствовали во время церемонии эти старики, сидевшие перед массой зрителей в необыкновенном одеянии, видя у своих ног коленопреклоненных высочайших особ — самого государя и государыню. Вероятно, их ощущения были крайне смутны; так, по крайней мере, представляла я себе состояние духа этих людей, ошеломленных, ослепленных необычайным зрелищем. Конечно, происходившее казалось им каким-то волшебным сном. Они должны были испытывать и радость, и смущение; им было и больно, и сладко, так что от множества нахлынувших впечатлений и без того темные старческие головы наверно совсем отказывались работать. Единственное, что они ясно себе представляли, была перспектива получить красный шелковый мешочек с тридцатью серебряными монетами, который навешивается августейшей рукою на шею каждого, и большую корзину провизии, которую им дают перед отправкой домой. Церемония скоро кончилась, и зала опустела. Сначала удалился двор; потом другие соучастники парада. Наконец стала расходиться и публика с трибуны и с галереи.

— Ах, какая это была прелесть, какая прелесть! — шептала Роза, у которой заняло дух от восторга.

Я ничего не ответила. В сущности я не имела права относиться с презрительным состраданием к слабоумным старикам и старухам, ошалевшим от окружающего великолепия. У меня была такая же странная путаница в голове; только что виденное мною расплывалось в моем сознании, и лишь одна неотвязная мысль твердо засела в мозгу: «Будет ли Тиллинг ожидать нас у выхода?» Между тем пробраться туда оказалось довольно затруднительным. Прежде всего, нас обступили знакомые, сидевшие с нами на эстраде. Пришлось обмениваться почти с каждым рукопожатием и вежливыми фразами. Затем на площадке парадной лестницы столпилась целая масса народу, так что вышел настоящий утренний раут. — Здравствуй, Тини! — Bonjour, Марта! — Ах, графиня, вы также тут? — Ты уж приглашена куда-нибудь на первый день Пасхи? Мое почтете, ваше сиятельство, не забудьте, что мы ждем вас в понедельник на танцевальный вечер, запросто, по семейному. — Ты была вчера на проповеди в доминиканской церкви? Нет, я была в Sacre-coeur, где у меня воспитываются дочери. — Следующая репетиция нашего благотворительного спектакля назначена в четверг, в двенадцать часов, милейший барон: пожалуйста, не опоздайте — Императрица опять была восхитительна. — Заметила ты, Лори, как эрцгерцог Людвиг-Виктор все время поглядывал в сторону Гёттер-Фарни? — Madame, j ai l honneur de vons presenter mes hommages. — Ah, c'est vous, marquis… charmee. — I wish You good morning, Lord Chesteriild. — Oh, how are You? — Amfully fine woman, your Empress.[2] — Вы уже взяли ложу на представление Аделины Патти? Удивительная восходящая звезда… — Значит, слух о помолвке Ферди Дронтгейма с дочерью банкира подтвердился — вот скандал!

Подобные замечания сыпались со всех сторон. Постороннему наблюдателю ни за что не пришло бы в голову, что эта публика только что присутствовала на религиозной церемонии, олицетворявшей торжество смирения. Наконец мы добрались до ворот, где нас ожидали экипажи и собралась толпа народа. Эти люди хотели, по крайней мере, посмотреть на тех счастливцев, которым удалось увидать высочайших особ; после этого, они с гордостью могли показаться с своей стороны другим, потому что видели «видевших» торжество. Едва мы успели выйти, как передо мной вырос Тиллинг. Он поклонился.