Долина Виш-Тон-Виш - [17]

Читатель легко вообразит, в каком состоянии духа такое существо провожало взглядом удаляющуюся фигуру мужа, занятого делом, подобным описанному нами. Несмотря на многолетнюю привычку, даже самый отчаянный лесной житель редко отправлялся в лес без некоего тайного чувства, что там его поджидает настоящая опасность. То был час для рыщущих и голодных обитателей леса, о чем знали все, и шорох листьев или треск сухой ветки под легкой поступью самого мелкого животного был способен вызвать образ хищной пумы с горящими глазами или притаившегося двуногого, хотя и более умелого, но едва ли менее дикого. Правда, такие неприятные ощущения испытывали сотни людей, в действительности никогда не пережившие подобных ужасов. Тем не менее не было недостатка в фактах, дававших для мрачных и оправданных опасений весомое основание.

Волнующими легендами границы были истории о битвах с хищными животными и кровопролитиях, учиненных бродячими и непокорными индейцами. В далекой Европе могли рушиться троны, гибнуть или завоевываться королевства, и о таких событиях жители этих лесов говорили бы меньше, чем об единственном и поразительном случае в лесу, когда поселенцу потребовалось проявить недюжинное мужество и незаурядную сообразительность. Подобные рассказы передавались из уст в уста с пылом сильнейшей личной заинтересованности, и многие из них переходили от отца к сыну по традиции, пока, подобно тому, как в менее безыскусных сообществах по-настоящему невероятные вещи прокрадываются на сомнительные страницы истории, преувеличение настолько переплеталось с правдой, что становилось невозможным когда-нибудь вновь отделить их друг от друга.

Под влиянием этих чувств, а быть может, побуждаемый никогда не оставлявшей его осмотрительностью, Контент набросил на плечо хорошо проверенное оружие, и когда поднялся на взгорье, где его отец встретился с незнакомцем, Руфь мельком заметила его фигуру, припавшую к шее лошади и мчащуюся сквозь смутный свет этого часа, напоминая один из тех фантастических образов своенравных и тяжело скачущих призраков, о которых так любят рассказывать легенды восточного континента.

Затем потянулись беспокойные минуты, когда ни зрение, ни слух не могли ни в малейшей степени помочь любящей жене, терявшейся в догадках. Она прислушивалась, затаив дыхание, и пару раз ей показалось, что она различает, как копыта ударяют о землю тверже и чаще, чем обычно. Но это случилось, когда Контент взбирался по подъему бокового склона холма и можно было на миг разглядеть, как он стремительно мчится под прикрытие леса.

Хотя Руфи были ведомы тревоги жизни на границе, она, быть может, никогда не знала более мучительных минут, чем те, когда фигура ее мужа слилась с темными стволами деревьев. Из-за ее нетерпения время тянулось дольше обычного, и под влиянием лихорадочного беспокойства, не имевшего какого-то конкретного повода, она отодвинула единственный засов, на который были заперты задние ворота, и вышла совсем за пределы ограждения. При ее подавленных чувствах ей казалось, что частокол заслоняет от нее окрестности. Одна томительная минута тянулась за другой, не принося облегчения. В течение этих беспокойных минут она острее обычного осознала, до какой степени муж и все, кто наиболее дорог ее сердцу, предоставлены самим себе. Чувства жены к мужу возобладали. Преодолев подъем, она медленно пошла по тропе, избранной ее мужем, пока страх незаметно не побудил ее ускорить шаг. Она промедлила только, оказавшись в самом центре расчищенной вырубки на взгорке, где отец задержался в тот вечер, созерцая растущее благоденствие своих владений.

Здесь она внезапно остановилась, потому что ей почудилось, будто из леса появилась фигура в том самом месте, за которым ее глаза не переставали следить. Оказалось, что это не более чем мимолетная тень облака, более плотного, чем обычно, набросившего свой темный покров на деревья и землю возле опушки леса. Именно в это мгновение в ее голове мелькнула мысль, что она неосторожно оставила задние ворота открытыми, и с чувствами, поделенными между мужем и детьми, она двинулась назад, чтобы исправить упущение, к сознанию которого привычка, не меньше чем благоразумие, прибавила глубокое чувство вины. Глаза матери, ибо именно это святое чувство теперь владело ею сильнее всего, были устремлены на неровный грунт дороги, когда она поспешно пустилась в обратный путь. Ее душа так была поглощена этим забвением долга, в чем она сама себя сурово упрекала, что ее глаза замечали окружающие предметы, не передавая мозгу их четкий, понятный образ.

Несмотря на одну владевшую ею мысль, ей в глаза бросилось нечто, заставившее безучастное тело отпрянуть, душу содрогнуться от ужаса. То была минута, когда бредовое состояние едва не превратило ужас в сумасшествие. Способность мыслить вернулась, лишь когда Руфь оказалась на расстоянии многих футов от того места, где ее зрение полубессознательно уловило этот испугавший ее предмет. Материнская любовь одержала верх, и даже лань из тех же лесов вряд ли мчится с большей сноровкой, чем мать спящей и беззащитной семьи пустилась теперь бежать в сторону дома. Запыхавшись и тяжело дыша, она добралась до задних ворот, которые закрыла руками, исполнившими свое дело скорее инстинктивно, нежели повинуясь мысли, и надежно заперла на два-три засова.