Долина смертной тени - [47]

– Зачем?

– Для очищения.

– А что нам делать? – спрашиваю.

Ковалев задумывается, отставил рюмку.

– А что, если… Этот… Вергилий Петрович… Ну, помимо вас отдаст Ельцину часть “трудных” дел?

– То есть дать ему возможность… Самому?

– Небольшую часть…

– А где границы?

– Это, конечно, сложный вопрос. Но все-таки выход. Не можете же вы копить “трудные” дела до бесконечности?

– Но имеем ведь право?

– А об этом кто-то знает?

– Пока нет.

– Узнают…

– И что тогда?

Вопрос, который задал мне Булат в ночном разговоре.

Ковалев машет рукой, и мы молча выпиваем.

– Нужен закон… Альтернатива смертной казни…

– А что, если поговорить с Ватиканом? С Папой? Он же доступней Ельцина? – спрашиваю я.

– Наверное, – усмехается Ковалев. – Но вот с вопросом о пожизненном заключении надо пробиваться все-таки к

Ельцину…

– Вы поможете? – напираю я.

– Да попытаюсь… Вокруг кабинета. Встретился на дачных дорожках писатель Оскар

Курганов. Крупный, с палочкой.

– Вы, говорят, засели в этом… В кабинете Пуго? – С придыханием, устал от ходьбы. – А знаете, меня за подписание какого-то воззвания, это было, наверное, в

49-м году, вызвали к Шкирятову в КПК, может, в ваш кабинет…

– Кажется, нашего еще не было.

– Но все равно большой… Полкилометра… Идешь, идешь… А он со своего места: “Стой!” И начинает спрашивать, а ты стоишь посреди этого зала, как в поле

– один перед нацеленными на тебя глазами… Как на суде! Потом разрешают сделать еще четыре шага и опять:

“Стоп!”

А я вдруг подумал, что такие необъятные (безразмерные) кабинеты психологически съедали человека… Пока дойдет от дверей, поневоле усохнет от страха…

В поликлинике на Сивцевом Вражке меня прикрепляют.

Отдавая фотографию в регистратуру, иронизирую, мол, я тут вышел как партбосс. Женщина внимательно оглядывает меня, мотает головой: “Не похожи. Хотите покажу, как они выглядят?” И достает фотографию: стертое бесцветное лицо и правда без признаков живого.

– Кто же это?

– Читайте, там написано.

Читаю: Полозков.

– Неужто, – удивляюсь, – коммунисты еще тут?

– Не пойму, – отвечает она, но как бы невпопад. – Как такие вообще наверх попадают…

При этом ни словечка о нем впрямую. И так уже много наговорила.

А я вдруг вспомнил, что и Полозков в нашем кабинете успел посидеть… Бумажки даже от него остались…

Вдруг ловлю себя на мысли далеко не милосердной, что

Ельцин излишне мягок с этими… Они с ним, придя к власти, чикаться бы не стали… В лучшем случае прикрепили к районной поликлинике…

Зашел на работу приятель, я ему подарил давно обещанную книгу с надписью: “Дана в кабинете Пуго, но не ПУГайся, мы – совсем другие…”

Лена – буфетчица на нашем этаже. Улыбчивая, покладистая.

Однажды я спросил, а для чего он нужен здесь- буфет?

Оказывается, для Шахрая. Но и нам она готова помочь…

Официальные лица, к примеру, или чай для Комиссии…

Буфет на ее памяти был здесь всегда. Я спросил про

Пуго, видела ли, как они здесь заседали?

– Да, – отвечает. – И даже присутствовала. Я им чай разносила… За время одного заседания выпивали до ста стаканов! – И показала: – Сидели вот за этим столом и вдоль стен на стульях. А вот это, на ковре, видите, – показала, – пятно, это от трибуны. С нее докладывали… А там, где вы сидите, сидел, значит,

Пуго, а у дверей три стула, для “подсудимых”… Но не для всех, а для самых важных… Остальных прямо из-за двери вводили… Где ваш секретарь сейчас…

– И что же? Куда они шли?

– Они вот тут, у начала стола останавливались, слева…

– А было слышно? (имея в виду, что кабинет огромный).

– Так микрофоны… Один лично у Пуго, у других несколько – за столом…

– А кто за столом?

Она подняла глаза к потолку:

– Очень бо-ль-шие люди.

– Ну, помните, кто?

– Генералы известные, вот Шапошникова запомнила…

– И они судили?

– Да. Каждый выступал. Потом голосовали.

– А подсудимые? Как вели себя подсудимые?

– По-разному. Оправдывались… Рассказывали про свою жизнь… Иногда плакали…

– А в обморок не падали?

– Па-да-ли! Я им и воду еще приносила. У одного даже был инфаркт! Так бегала, “Скорую помощь” вызывала… Подход пред царские очи. В одной старинной книге наткнулся на “заговор”:

“подход пред царские очи”.

Звучит же он так: “Господи благослови! Как утренняя заря размыкается, Божий свет разсветается, звери из пещеры, из берлог выбираются, птицы из гнезд солетаются, так бы раб Божий Анатолий (предположим, я) от сна пробуждался, утренней зарей умывался, вечерней зарей утирался, красным солнцем одевался, светлым месяцем подпоясался, частыми звездами подтыкался.

Покорюсь и помолюсь. Вы же, кормилицы, царские очи, как служили царям, царевичам, королям, королевичам, так послужите рабу Божьему Анатолию по утру рано, и ввечер поздно, в каждый час, в каждую минуту, веку по веку, и от ныне до веку. Ключ и замок словам моим…”

Есть там и “Подход к властям” и “Подход к начальству”… Но разговор-то идет о царе Борисе, и тут впору было, когда “от сна пробуждался”, произнести вещие слова. Так, для самоутешения.

29 июня 1992 года, хоть “красным солнцем не одевался” и погоду вообще не запомнил, но, как было уговорено, за мной на работу заехал Сергей Ковалев, добился приема, и на его черной машине мы проследовали в

Кремль; заметил, как выдрессированная охрана отдавала нам честь.