Долина смертной тени - [43]

И тогда летела с трудом налаженная работа, страсти накалялись, и нужно было, после того как все выговорятся, погасить спор, как говорит Вергилий

Петрович, “заволокитить”. Но это был не просто уход от острого вопроса, скорее отсрочка, необходимая для спокойного раздумья.

И такие страсти-мордасти вовсе не от “взрывов на солнце”, по словам того же Вергилия Петровича. Просто мы приходим сюда из разных горячих точек, где каждый из нас “варится” в определенной среде, а потом накопленное за неделю вываливается в общий котел, который мы коллективно и расхлебываем.

Конечно, мы спорим не только о смертной казни, но именно она была у нас как кость в горле, с самого первого дня. Она не давала нам спокойно жить, могла стать и уже временами становилась причиной ссоры, разлада, а то и распада Комиссии.

Сейчас уже многое забыто. Вытеснено прагматичной памятью, которая не копит отрицательные эмоции.

Я обращаюсь к записям тех лет и убеждаюсь, что путь к милосердию был и мучительным, и жестоким, и тернистым, и, конечно, извилистым, не таким ровным, как представляется сегодня.

Дневник

Привожу выдержки из тетради, датированной началом 1992 года. 6 марта. Первое заседание. Знакомство. Мои слова о цели Комиссии: “Мы служим здесь не Президенту, не власти, но лишь обществу, которое тяжко больно и лечить его можно лишь состраданием… Надеюсь, это и будет нашим главным законом…”

Где-то в процессе возникшего разговора уточняется, что образование Комиссии – акция не политическая, а гуманистическая, иначе бы мы сюда не пришли.

Для начала работы Вергилием Петровичем представлены

107 уголовных дел. Смертников пока нет.

После заседания Булат Окуджава воскликнул:

– А ведь мы освободили 107 человек! Можно считать, что наша жизнь оправдана. – Потом шутливо добавил: – Легко представить такой сюжет: возвращаешься с заседания домой, а из-за угла человек, и тяп тебя по голове…

Его хватают, проверяют и выясняют… Выпущен тобой накануне…

Хочу напомнить, что только одно имя Булата я буду здесь называть по причинам понятным: он ушел навсегда.

Ну, пожалуй, еще Фазиля Искандера, который давно покинул Комиссию и теперь как бы ее история.

Кстати, за Булатом и Фазилем мы посылали официальную

(черную) машину, тот самый пресловутый и заклейменный

“членовоз”; Булат вначале наотрез отказывался в нем ехать.

– В “черной” не поеду, – заявлял он.

– Да она не совсем черная, – уговаривали мы. – Она грязно-бежевая, к тому же в ней уже будет сидеть Фазиль…

– Ладно, – снисходил Булат. – К Фазилю я сяду.

Как ни странно, с самого начала работы жестче других к осужденным на смертную казнь относился наш Священник, обычно такой мягкий и добродушный. Он оказался неистовым, непреклонным в суждениях, как протопоп

Аввакум. Но дела читал добросовестно, вникая в подробности, и этим пришелся по душе Вергилию Петровичу.

После заседания он сказал:

– У меня лежит папка дел, отклоненных на уровне тогдашней России (Президиумом Верховного Совета

РСФСР), я должен был их передать в Комиссию по помилованию СССР… А теперь куда изволите?

– Давайте нам, – предложил кто-то.

– И вы их всех помилуете?

– Наверное.

– Имейте в виду, – предупреждает Вергилий Петрович, насупясь. – В регионах массовым помилованием будут недовольны.

– Кто… недовольны? Власти?

– И власти.

– Неужели мы станем оглядываться на власти… Любые!

– Но авторитет Ельцина?

Я сказал:

– У нас во всех случаях есть выход, который не зависит ни от кого… Даже от Ельцина…

– Какой же?

– Мы просто уйдем в отставку. Но властям потакать не станем. Пусть это будет тоже нашей заповедью.

Со мной согласились. 8 марта. В день моего семейного праздника (восьмого марта мы поженились) впервые читаю дела смертников.

Это и правда страшно. 27-летний парень (Алексеев) из-за 4 ящиков водки порешил сторожа автобазы и его жену… Сторож перед тем пожелал ему спокойной ночи и доброго здоровья… А жена принесла из дома пирожки для детишек… У нее обнаружено сто ран… Он пил из бутылок, испачканных кровью… А в своем ходатайстве повторяет: “Прошу понять меня правильно… Я вам пишу и плачу…”

Я растерялся, расстроился, впал в хандру.

Что делать? Позвонил Анатолию Кононову, но мне ответили: он в больнице. Нужно что-то по поводу

Алексеева решать, а как тут решать, когда решать невозможно!

Наконец дозваниваюсь до больницы. Анатолий серьезно болен, но не я его, а он меня утешает. Мол, ничего, привыкнешь… Так и мы работали…

И рассказывает про старую Комиссию, как бывший ее председатель докладывал их результаты на Президиуме:

“Вот, мол, убийца нанес сто ударов… изнасиловал, бросил… А Комиссия решила помиловать… – и при этом театрально разводит руками, я-то, мол, тут ни при чем… Ну и реакция однозначная… Казнить”.

– Я так не умею, – говорю я, – докладывать… Это только вам я докладываю, что мне хреново… – Но об испорченном празднике молчу… Пирожки, водка под соленые грибки… А как я могу пить и есть, когда перед глазами бутылки, заляпанные кровью… 9 марта. Сделал на сутки перерыв. Отдышался. Снова.

Читаю.

Когда приступаешь к чтению, представление о любом преступнике однозначное: зверь, чудовище, выродок…

Но добираешься до ходатайства, и хотя человек вроде бы тот же, а какой-то другой. И нужно вернуться на несколько страниц назад, чтобы удостовериться, что чудовище и этот “другой” – одно и то же лицо.