Долина Безмолвных Великанов - [71]

Уже не просто страх овладел им теперь. Это была ужасная, гнетущая уверенность в неизбежном. Прожитые годы и суровая возмужалость — все это словно растворилось в отчаянии, и он заплакал — заплакал, как ребенок, подавленный великим детским горем, — не прекращая вместе с тем своих тщетных розысков вдоль берега. Он плакал и непрерывно шептал имя Маретт.

Но он не звал ее больше, ибо знал, что она мертва. Она ушла от него навеки. И тем не менее он не прекращал поисков. Последний луч солнца погас. Наступили сумерки, за ними последовала темнота ночи. Но и в этих потемках он продолжал искать, пройдя по берегу целую милю вниз от Пучины, окликая Маретт еще громче, чем прежде, и всегда прислушиваясь, ожидая ответа, который, как он знал, никогда не придет. Через некоторое время взошла луна, и Кент час за часом без устали продолжал свои безнадежные поиски. Он не ощущал, насколько сильно скалы избили и искалечили его, и он вряд ли заметил, когда усталость и истощение свалили его на ходу, словно убитого наповал. Наступивший рассвет застал Кента уже на ногах, бредущего прочь от реки, а к полудню этого же дня его нашел Андре Буало, старый седой метис, охотившийся у ручья Бернтвуд-Крик. Андре был потрясен видом его избитого и израненного тела, и он полуотнес, полуоттащил Кента к своему убогому жилищу, спрятанному в лесной глуши.

В течение шести дней Кент оставался у старого Андре просто потому, что у него не было ни сил, ни желания куда-нибудь идти. Андре поразило прежде всего то, что он не нашел ни одной сломанной кости в избитом теле Кента. Зато кости черепа были серьезно повреждены, и именно из-за травм головы Кент в течение трех дней и ночей пребывал в неустойчивом равновесии, колеблясь между жизнью и смертью. На четвертый день сознание вернулось к нему, и Буало накормил его бульоном из молодой оленины. На пятый день Кент поднялся с постели. На шестой он поблагодарил Андре и заявил, что готов отправиться в путь.

Андре снабдил его старой одеждой, дал ему запас еды и благословил в дорогу. И Кент вернулся к Пучине, намекнув Андре, что путь его лежит в поселок Пристань на Атабаске.

Кент понимал, что возвращаться к реке было не очень разумно. Он знал, что ему лучше бы — как для души, так и для тела — отправиться в совершенно противоположную сторону. Но в нем больше не было желания бороться, даже за себя самого. Он выбрал путь наименьшего сопротивления, и путь этот вел его обратно, к месту разыгравшейся трагедии. Когда он вернулся, его печаль больше не была душераздирающей агонией той первой ночи. Теперь это было глубоко спрятанное, скрытое пламя, которое выжгло его всего изнутри, испепелив его сердце и душу. Даже чувство предосторожности умерло в нем. Он ничего не боялся, никого не избегал. Будь на Пучине полицейский катер, он тут же, без всякой мысли о самосохранении, отдал бы себя в руки правосудия. Лучшим и ценнейшим лекарством для него явился бы хоть крохотный луч надежды. Но надежды не было. Маретт умерла. Ее нежное тело было изуродовано и разбито. И он остался один, безнадежно и беспредельно один.

Теперь, когда он вернулся к реке, что-то удерживало его здесь. С начала порогов до излучины реки, в двух милях ниже по течению, его ноги протоптали довольно заметную тропинку. Три, а то и четыре раза в день он проделывал этот путь, ставя вдоль тропы силки, в которые ловил кроликов для еды. Каждую ночь он устраивал себе постель в трещине скалы у начала Пучины. К концу недели прежний Джим Кент перестал существовать. Даже О'Коннор не узнал бы его в этом лохматом и бородатом оборванце с провалившимися глазами и впалыми щеками.

И дух бойца в нем также умер. Раз или два в нём вспыхивала внезапная страсть, требовавшая отомстить проклятому Закону, виновному в гибели Маретт, но и это пламя быстро гасло само по себе.

На восьмой день Кент обнаружил почти скрытый под нависающим берегом край плавающего предмета, прибитого сюда волнами. Он выудил этот предмет из воды. То был маленький заплечный мешок Маретт, и Кент, замерев и судорожно прижимая к груди свое насквозь промокшее сокровище, несколько минут пристально всматривался полубезумным взглядом вниз, туда, где он нашел мешок, словно его хозяйка тоже должна была находиться там. Затем он выбежал на открытое место, где солнце хорошо прогревало обширную поверхность плоской каменной плиты, и, задыхаясь от конвульсивных рыданий, развязал мешок. Он был наполнен вещами, которые Маретт в спешке собирала в своей комнате в ночь их бегства из дома Кедсти. Извлекая из мешка предмет за предметом и раскладывая их на прогретой солнцем плите, Кент почувствовал стремление к жизни, с огромной силой внезапно нахлынувшее на него. Он вскочил на ноги и вновь обернулся лицом к реке, словно к нему наконец вернулась надежда. Затем, опустив взгляд на то, что, по всей видимости, девушка ценила больше всего, он протянул к этим сокровищам руки и прошептал:

— Маретт… моя маленькая богиня…

Величие и сила его любви к той, кого уже не было на свете, даже в глубокой скорби вызвали улыбку на его заросшем и исхудавшем лице. Потому что Маретт, заполняя свой мешок в ту ночь поспешного бегства, отобрала странные вещи. На залитой солнцем каменной площадке, где Кент расположил их, красовалась пара маленьких туфелек-лодочек, перед которыми он в благоговении стоял на коленях в ее комнате; вместе с ними она затолкала в мешок одно из пышных надушенных платьев, то самое, что заставило его сердце замереть на мгновение, когда он впервые заглянул туда, где они прятались. Оно больше не было мягким и тонким, как паутинка, как пух, нежно порхающий вокруг его щек. Оно лежало, словно смятая тряпка на плоском камне, промокшее, обесцвеченное, и тонкие струйки воды стекали с него на землю.