Долина бессмертников - [30]

Олег остался один и, непонятно чему улыбаясь, долго слушал, как с размеренностью спокойного прибоя, широко и мягко накатывался ветер на вершины сосен, как на палатку, словно горошины из горсти, сыплются с веток капли дождевой влаги. Свежо, горьковато и бодряще пахло мокрой хвоей…

Он уже начинал задремывать, когда тоска, острая, граничащая с физической болью, внезапно сжала сердце и спугнула весь сон. Тоска эта была давно и хорошо ему знакома. Она рождалась в ту сумеречную пору, когда сознание еще не совсем спит, а сны уже начинают сниться. И, бывало, сколько раз он, счастливый и юный, оказывался, словно наяву, в каком-нибудь особенно дорогом для него мгновении прошлого, а разумом же с болью сознавал, что все ушло навсегда и безвозвратно, и истина эта, банальная в обычное время, в такие минуты оборачивалась для него мукой.

Никогда уже не увидеть отца, умершего пять лет назад…

Никогда не дано снова вернуться в беззаботное солнечное детство, когда казалось, что и дед с бабкой, и домик их, и проказливый толстый кот, и ласточки — все это было всегда и будет существовать вечно…

Никогда не повторится и та, только что привидевшаяся, далекая, полузабытая семнадцатая его весна, а ведь она была, была, — был разлит в воздухе отдающий холодком запах снеговых вод, была земля сырая и темная, но уже готовая выбросить первую траву, еще был — и это, пожалуй, самое памятное — тот мимолетный ветерок, и даже не ветерок, а первая и еще робкая струйка земного тепла, несущая почему-то тревогу, и томленье, и обещанье жизни бесконечной…

Сами собой всплыли в памяти строки Пушкина:

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяли ей всечасно,

Что обманула нас она…

Странно, как это он, Олег, считающий себя все же поэтом, не вдумывался в это, не сумел до сей поры понять, что обещанье жизни бесконечной не было обманом, а это он сам изменял ей, своей доверчивой и полной надежд молодости, расточая на пустяки лучшие свои годы. Неужели, чтобы осознать это, требовалось приехать в этот тихий уголок земли на границе леса и степи, и впитывать всей кожей солнечный зной и прохладу ночных дождей, и слушать монотонный треск кузнечиков и хвойные вздохи ветра, и ощутить живую боль в натруженных мышцах и умиротворяющую печаль древних могил…

Поняв, что ему не уснуть, Олег встал и вышел из палатки. Все уже разошлись, лишь одна Лариса, бывшая, сегодня дежурной, мыла у костра посуду.

— Зря встал, я уже собиралась принести тебе ужин в палатку, — Лариса ополоснула руки. — Кушай тогда здесь, раз уж пришел.

— Спасибо, я только чаю.

Взяв кружку, Олег пристроился у огня. Лариса села напротив.

Огонь удивительным образом объединяет людей — можно молчать, можно лишь изредка перебрасываться ничего не значащими словами, и все равно это будет беседа. Английское выражение: „Говорить — только портить беседу“ — родилось, наверно, у камина.

— Олег…

— Да?

— Правда, что ты — поэт?

— Считаюсь…

— Поэт… — задумчиво сказала она. — Среди моих друзей еще не было поэтов.

— У вас и сейчас их нет.

— Ну знаете ли!

— Нет-нет, я это в том смысле, что еще и сам не уверен, поэт ли я.

— Поэт, поэт, — успокоила его Лариса. — Хомутов тебя так и назвал, а он в этом понимает.

— Эх, его слова бы да богу в уши!

— Несолидный ты только, вот что, — продолжала она. — Поэт, а, однако, вчера крошка Карлсон бил тебя картами по носу.

— И за дело. Надо было с козырной дамы ходить, а я — с туза. Нет, как вы себе хотите, а чтобы играть в подкидного дурака, нужен ум, и немалый! — убежденно закончил Олег.

— Олег, почитай мне какие-нибудь свои стихи.

— Я лучше спляшу, хочешь? — невесело отшутился он. — Или спою.

— Чудак ты! — она засмеялась. — Слушай, тебе, наверно, приходится много ездить, встречаться с интересными людьми, да?

— Как же-с, как же-с. С хорошенькими актрисами знаком… С Евтушенко на дружеской ноге. Бывало, час то говорю ему: „Ну, что, брат Евтушенко?“ — „Да так, брат, отвечает, бывало, так как-то все…“ Большой оригинал.

„Ревизора“, может, Лариса и успела забыть, но все равно улыбнулась:

— С тобой невозможно разговаривать… Вздохнула, поворошила веточкой угли.

— Олег…

Она медленно подняла голову, и Олег ощутил мгновенный озноб, увидев ее побледневшее, как бы чуточку осунувшееся в свете догорающего костра лицо и глаза, необычный блеск которых отчего-то вызвал в памяти слова „В сиянии звезд незакатных…“.

— … Тебе нравится здесь у нас?

— Нравится ли? — Он помолчал и вдруг заговорил горячо и сбивчиво — Нравится — не то слово. Я ощущаю здесь… ну, эманацию древности, что ли… И она тревожит. „Суршат да воют…“ Харитоныч даже не подозревает, насколько он прав… Вот даже закат хотя бы, — что в нем, кажется, особенного? А вот что-то есть… именно здесь, в этом месте… Или степь… Днем вид ее даже успокаивает, а вот ночью… кто-то скачет на конях, горят чьи-то костры и голоса какие-то ненынешние доносятся…

Олег повернул голову и некоторое время смотрел туда, где вдали, низко над темной равниной, стояла одинокая яркая звезда.

— Она и тогда так же стояла, — тихо сказал он. — И по ней они сверяли свой путь в Великой степи…

— Кто? — спросила Лариса, но Олег не ответил.