Долгое падение - [9]

Оскар Уайльд как-то заметил, что настоящая жизнь человека — это не обязательно та, которой он живет. Охренеть, Оскар, ты был прав. В моей настоящей жизни были шоу нашей группы на стадионе «Уэмбли» и в «Мэдисон Сквер Гарден», мы выпускали платиновые альбомы, получали «Грэмми», и эта жизнь сильно отличалась от той, которой я жил. Возможно, именно поэтому мне казалось, что я с легкостью могу распрощаться со своей «ненастоящей» жизнью, которая не позволяла мне быть… даже не знаю… быть тем, кем я должен был быть, которая не давала мне даже встать во весь рост. У меня было такое впечатление, будто я иду по туннелю, а он становится все уже и уже, все темнее и темнее, и вода начинает прибывать, я уже ползу по нему, скрючившись, и в итоге натыкаюсь на каменную стену, пробиться за которую я могу, лишь расцарапав ее ногтями. Может, у всех возникает такое ощущение, но все же зацикливаться на этом не стоит. Как бы то ни было, в тот Новый год меня все это окончательно достало. Ногти у меня были стерты до основания, а на кончиках пальцев уже живого места не осталось. Это был предел. С распадом группы у меня остался только один шанс для самовыражения — уйти из этой «ненастоящей жизни», громко хлопнув дверью. Я собирался сигануть с этой чертовой крыши, как Супермен. Только вот вышло все иначе.

Вспомните некоторых умерших людей — людей слишком тонко чувствовавших жизнь, чтобы жить: Силвию Плат, Ван Гога, Вирджинию Вулф, Джексона Поллока, Примо Леви и, конечно, Курта Кобейна. И кого-нибудь из ныне живущих: Джорджа Буша, Арнольда Шварценеггера, Усаму бен Ладена. А теперь поставьте мысленно галочку напротив имен тех людей, с которыми вам хотелось бы поговорить за бутылочкой чего-нибудь, и посмотрите, будут ли это уже умершие люди или кто-то из ныне живущих. Да, вы, конечно, можете сказать, что со списком живых я перегибаю палку, и несколько других имен — поэтов, музыкантов и так далее — в пух и прах разнесли бы мою теорию. Вы также можете заметить, что Сталин с Гитлером — не самые приятные люди, а их уже нет с нами. Но не придирайтесь — вы же понимаете, о чем речь. Людям с тонкой душевной организацией сложно долго продержаться в этом мире.

Я был в поражен, узнав, что Морин, Джесс и Мартин Шарп собирались покончить с собой так же, как и Винсент Ван Гог. (Да, спасибо, я знаю, что Винсент не спрыгивал с крыши многоэтажки в северном Лондоне). Похожая на домработницу женщина средних лет, визгливая психованная девица и ведущий ток-шоу с пожелтевшим лицом… В цельную картину это никак не складывалось. Самоубийство — это не для таких людей, как они. Самоубийство — это для Вирджинии Вулф и Ника Дрейка. И для меня. Самоубийство должно быть красивым жестом.

Новогодняя ночь — это время сентиментальных неудачников. Ничего удивительного, что здесь собралось столько всякой швали. Что ж, сам виноват. Надо было выбрать другой, более значимый день — 28 марта, когда утопилась Вирджиния Вулф, или 25 ноября, когда покончил с собой Ник Дрейк. Если бы в эти дни кто и оказался на крыше, то у меня были все шансы повстречать родственную душу, а не потерявших всякую надежду горемык, которые хрен знает каким образом убедили себя, что конец календарного года — это событие. Просто когда мне сказали доставить пиццу в Топперс-хаус, мне показалось, что такую хорошую возможность не стоит упускать. Я собирался забраться на крышу, посмотреть, что к чему, затем отнести пиццу, а потом снова подняться и наконец Сделать Это.

И я вдруг оказался там с тремя потенциальными самоубийцами, пожирающими пиццу, которую я должен был отдать кому-то внизу. Вдобавок ко всему, они еще и уставились на меня. Они, похоже, думали, будто я сейчас обращусь к ним с посланием, словно президент Линкольн, и объясню, в чем ценность их загубленных бессмысленных жизней. На самом деле было забавно глядеть на них в совершенном безразличии, не беспокоясь, спрыгнут они или нет. Я их видел в первый раз в жизни, да и не были они похожи на людей, от которых человечеству будет хоть какая-то польза.

— Что ж, — подытожил я. — Пицца — это замечательно. И вроде бы пустяк, но в эту ночь…

Вы, возможно, уже догадались, что это была цитата из Рэймонда Карвера, но этим ребятам было по барабану.

— И что теперь? — спросила Джесс.

— Теперь мы едим пиццу.

— А потом?

— Давай подождем полчаса, ладно? А потом и посмотрим, что к чему.

Не знаю, с чего вдруг появилась такая мысль. Почему именно полчаса? И что должно произойти потом?

— Нам всем нужна небольшая передышка. По-моему, все здесь происходящее принимает не очень приятный оборот. Так что тридцать минут передышки. Договорились?

Сначала они все пожали плечами по очереди, а потом по очереди же кивнули в знак согласия, после чего мы опять принялись за пиццу, но уже молча. Тогда я в первый раз в жизни попробовал пиццу Айвана. Она оказалась страшно невкусной — я бы даже сказал, вообще несъедобной.

— Слушайте, какого хрена? Не буду я сидеть тут полчаса, пялясь в ваши омерзительные физиономии! — возмутилась Джесс.

— Но именно на это ты дала свое согласие минуту назад, — напомнил ей Мартин.