Долгое падение - [24]

Джесс

Когда тебе грустно — по-настоящему грустно, когда грусть загоняет на крышу Топперс-хаус — ты можешь выносить только общество людей, которым тоже грустно. До той ночи я об этом не догадывалась, но вдруг поняла, просто глядя на лицо Чеза. В нем ничего не было. Это было лицо обычного двадцатидвухлетнего парня, который ничего не сделал, если не считать нескольких съеденных таблеток экстази, он ни о чем не думал, если не считать размышления о том, где бы достать еще пару таблеток, он ничего не чувствовал, если не считать разбитую физиономию. Его выдал взгляд, когда он разродился идиотской шуткой про Мартина, ожидая, что мы посмеемся, его выражение глаз совершенно потерялось в той шутке, больше в них ничего не было. Он просто смеялся, в его глазах не было ни страха, ни отчаяния — это были глаза ребенка, когда его щекочут. Я заметила, что когда шутили другие (если, конечно, вообще шутили — Морин все же на роль юмориста не очень подходила), все равно было ясно, почему они оказались на крыше. Хотя они и смеялись, было что-то еще — нечто, не позволяющее им полностью отдаться моменту. Вы можете сказать, что нам не стоило туда подниматься, что самоубийство — это выбор труса, что ни у одного из нас не было достаточно причин, чтобы лишать себя жизни. Но вы не можете сказать, что мы ничего не чувствовали, потому что мы чувствовали, и это было важнее всего. Чез никогда не узнает, каково это, пока тоже не переступит черту.

Ведь мы четверо именно это и сделали — мы переступили черту. Это не значит, что мы сделали что-то плохое. Просто с нами произошло нечто, отделившее нас от всех остальных. У нас не было ничего общего, исключая тот факт, что мы оказались вместе на бетонной площадке на высоте пятнадцати этажей, но это самое важное, что вообще может быть общего с другими людьми. Сказать, что у нас с Морин нет ничего общего, потому что она носит плащ и слушает классическую музыку или еще что-нибудь, — это все равно что сказать, например, будто у нас с той девочкой не было ничего общего, кроме родителей. А я всего этого не понимала, пока Чез не назвал Мартина мразью.

А еще я поняла, что Чез мог сказать мне все что угодно — что любит меня, что ненавидит меня, что в него вселились инопланетяне и настоящий Чез сейчас на другой планете, — мне было бы все равно. Он, конечно, должен был мне все объяснить, думала я, но что с того? Что хорошего принесет мне объяснение? Лучше мне от этого не станет. Это все равно что чесаться при ветрянке. Кажется, что это поможет, но потом опять чешется, и так до бесконечности. Я вдруг ощутила, что мое больное место далеко, за много миль отсюда, и даже будь у меня самые длинные руки в мире, я бы все равно не дотянулась до него. Поняв это, я испугалась, что мое неприятное ощущение останется навсегда, а мне это не нравилось. Я знала обо всем, что натворил Мартин, но, когда ушел Чез, мне все равно хотелось, чтобы он меня обнял. Я бы даже не стала беспокоиться, позволь он себе немного лишнего, но он этого не сделал. Он сделал все наоборот: отпрянул от меня, как от прокаженной.

Прости, извинилась я. Прости, что этот козел стал обзываться. А Мартин сказал, что это не моя вина, но я ему ответила, что если бы не я, его бы не обозвали мразью в новогоднюю ночь. А он сказал, что его часто так называют. (И это, кстати, правда. Я уже достаточно долго его знаю, и, надо сказать, совершенно незнакомые люди раз пятнадцать называли его мразью, подонком — раз десять, извращенцем — примерно столько же, а засранцем — раз пять-шесть. И еще: сволочью, идиотом, козлом, мерзавцем и придурком.) Его никто не любит, хотя это странно — он ведь знаменит. А как можно быть знаменитым, если тебя никто не любит?

Мартин говорит, что это все не имеет никакого отношения к той истории с пятнадцатилетней девочкой; он считает, что после этого случая стало даже получше, поскольку люди, которые называют его мразью, нормально относятся к сексу с несовершеннолетними. И вместо оскорблений они выкрикивают другое: «Молодца!», «Показал ей, где раки зимуют?», «Ну, ты мужик» и так далее. Если говорить об оскорблениях — но ни в коем случае не о его браке, или отношениях с детьми, или карьере, или душевном равновесии, — тюрьма все же сослужила ему определенную службу. И ведь самые разные люди могут быть знаменитыми, хотя у них нет поклонников. Хороший пример — это Тони Блэр. А еще все ведущие утренних и интеллектуальных шоу на телевидении. По-моему, им за то и платят много денег, что на улицах незнакомые люди так и норовят прокричать им что-нибудь оскорбительное. Даже автоинспектора не называют мразью, когда он выбирается с семьей пройтись по магазинам. Получается, единственный плюс в работе Мартина — это деньги, а еще приглашения на премьеры фильмов и в модные ночные клубы. А там все опять начинается по новой.

Это лишь часть тех мыслей, которые успели пронестись у меня в голове, когда мы с Мартином обнялись. Но они ни к чему нас не привели. Мысли были внутри, а вокруг было пять часов утра, мы все были несчастны, и нам некуда было податься.

И я тогда спросила: что теперь? И еще я нетерпеливо потерла ладони, будто мы чудесно проводили время и праздник нужно было продолжить — будто мы зажигали в клубе «Оушен», а теперь решили выпить кофе и съесть по пирожному в кафе «Бетнал Грин» или зайти к кому-нибудь в гости покурить марихуаны и расслабиться. Тогда я добавила: к кому пойдем? К тебе, Мартин? У тебя небось хата что надо. У тебя там, наверное, джакузи и все такое. Мне сойдет. А Мартин ответил: нет, ко мне домой мы не пойдем. Да времена джакузи, кстати, давно прошли. Наверное, это означало, что он банкрот, а не то, что он слишком толстый, чтобы влезть в джакузи. Мартин ведь не толстый. Он слишком сильно себя любит, чтобы растолстеть.