Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты - [179]

— Кашфулла пропал. Что делать-то будем? — спросил Курбангали вытянувшегося на хике приятеля. Глаза у Нурис-лама тусклые, губы посинели, лицо, и без того круглое, опухло. Крепко, видать, помучился.

— Лежать не годится, — садясь, сказал он. — Пошли.

— Куда?

— В Булак. Время беспокойное, слухи разные ходят.

— Так ведь без слухов и прежде не жили, Нурислам.

— Из начальства через одного, говорят, сажают. Председатель колхоза человек новый, так что жребий как бы на Кашфуллу не выпал.

— Тогда пошли.

Баллыбанат и старшие сыновья были на покосе. Мелкотня занята игрой. Сунули в мешок два каравая. Два десятка яиц, которые Баллыбанат четыре дня собирала на продажу — на чай-сахар, мол, выручу, — сварили в казане, завернули в тряпочку соль. Нурислам, по своему достатку, оделся получше: из сундука вышли черные бостоновые брюки, которые видели свет только в сабантуй, и ботинки на кожаной подошве. С гвоздя слезла синяя фуражка с высоким околышем, похожая на ту, какую носил Кашфулла. Вот только рубашки на смену не нашлось. Курбангали же отправился как был — в тех же лаптях, войлочной шляпе и в красных в белую полоску штанах. Идти домой ради того, чтобы переодеться, давать Серебряночке отчет, он не захотел. Она сегодня по случаю четверга на работу не пошла, решила к возвращению мужа сварить каши и затопить баню. Выйдя на улицу, Нурислам сказал старушке-соседке:

— Матушка! Мы тут с Курбангали в Булак идем, по неотложному делу. Ты уж Баллыбанат передай. А она пусть Кумешбике сообщит.

— Скажу, скажу. Обеим сама скажу, — заверила услужливая старушка.

Решили лошадь в такую горячую пору в колхозе не спрашивать. Может, день пройдет, а может, и неделя. Тут не угадаешь… Ничего, двадцать два-то километра — небось хаживали. Ноги крепкие. Вот только грыжа у Нурислама висит, проклятая! Но каким-то наговором она чуть притихла, а на полпути и вовсе унялась. Перед горем и душевными заботами телесный недуг хвост поджал. Это Нурислам сам так сказал: «Послушай, Курбангали, — сообщил он, пришлепывая толстыми губами, — а ведь поджала хвост грыжа эта».

Хоть и припекает уже, но тянет откуда-то легкий ветерок. Дышать можно. Пока грыжа Нурислама не убаюкалась, шли не спеша. А когда аул Калкан миновали, зашагали побыстрей. Нурислам фуражку снял, в руках несет — лысую макушку на ветру студит. С головы он лишь тогда снимает, когда рядом никого чужого нет. И все-таки недужится ему, шагает тяжело, с опаской, да и в ботинках этих только на сабантуях форсить — жмут. Курбангали же в лаптях легко идет, чуть не вприпрыжку несется. Совсем как та трясогузка.

Вот сказал «Калкан», и вспомнилась давняя история. Из-за лаптей Курбангали тогда и случилось все. И смех, и грех. Тогда они еще оба подростками были. Сабантуйная пора в нашей округе начинается с Калкана. Народ там щедрый, радушный и… насквозь обидчивый. В тот раз тоже с самого утра народ потянулся из Кулуша в Калкан, кто верхом, кто на подводах, а те, у кого лошади нет да задор есть, как у нас говорят, на «пешкоме верхом».

Два наших приятеля тоже бы рады от людей не отстать, и задор есть, и даже серый жеребец у Нурислама под навесом копытом бьет, и тарантас посреди двора оглобли задрал, и отца дома нет, запряг хромого мерина и укатил в город. Но вот беда, у Курбангали, кроме тех лаптей, что на нем, никакой другой обувки нет. Они ведь теперь джигиты, вышли из возраста, когда на сабантуй в лаптях или босиком ходят.

Вот и сидят два джигита на бревнах под плетнем Зайца Шайми и с унынием смотрят на Калканскую дорогу. У Враля-то дома пара новеньких черных сапог стоит на лавке. Что ни говори, а в извоз человек ходит, кует монету.

— Ты, Нурислам, поезжай один. Одет с иголочки, царевичу завидно, что же, так из-за меня и без праздника останешься? — от чистого сердца сказал Курбангали.

— Так ведь и у тебя одежда — перед людьми не стыдно. Вот только лапти не для сабантуя.

— Ступай, Нурис, что забавного было, потом расскажешь. Враль молчал. Вдруг в его светлых, до самого дна ясных глазах зажегся огонек, толстые губы пришлепнули.

— Ну, парень, и голова же у меня! — сказал в жизни не хваставший Враль. — Придумал! Сделаем так…

— Как?

— Запряжем серого жеребца. Так? Свежего сена в тарантас побольше навалим. Так? Мой левый новый сапог ты наденешь, а уж правый — я. Так? На две другие ноги твои лапти наденем. Те ноги, что в лаптях, под сеном спрячем, те, что в сапогах, через край тарантаса свесим. Так? Слезать не будем, объедем пару раз сабантуй, посмотрим, как народ гуляет, и — домой. Ну — как? Ловко?

— Еще бы не ловко!

Курбангали хоть ростом мал, но руки-ноги размеров отменных. Так что и лапти, и сапоги обоим пришлись впору.

Как сказал Нурислам, так и сделали. Откинувшись на спинку тарантаса, свесив новые сапоги через грядок, на танцующем в оглоблях сером жеребце выкатили они на майдан. Раз объехали, другой объехали… Кто на сабантуй приезжает, всегда вот так, чтобы коня своего, сбрую и самих себя показать, объезжает площадь. Калкановские парни сначала на аргамака подивились, а потом и седоков приметили. Когда же в третий раз объехали сабантуй, встали перед ними три дюжих джигита. Один из них, в вышитой тюбетейке на большой лохматой голове, широко улыбаясь, схватил за вожжи.