Долгое-долгое детство - [86]

— Хватит, говорю, отступник! Дай помереть спокойно… Мулла оборвал молитву, но сдался не сразу:

— Суда божьего не угадаешь…

— Ты не угадаешь, так я угадаю. Приговор вынесен. Фирман-указ в пути. Часа только жду.

Мы очень удивились, что тихий, всегда и со всеми — и с малым и старым — приветливый Талип вдруг заговорил так резко и неучтиво. Но тут же потеплело на душе. Коли кукиш сложил и духовное лицо «отступником» обложил, значит, надежда еще есть.

Валетдин, глядя на присмиревшего «хазрета», кивнул на дверь. Тот понял. Сметка все-таки осталась. «Воля твоя, ровесник», — пробормотал он и направился к двери. Сноха вышла проводить. В горнице остались мы четверо.

— Стало быть, Талип-агай, ты с этим миром рассчитаться решил, сказал Валетдин.

— Хватит уже, братцы, — мягко сказал он. — Пищу свою доел, годы свои дожил. Меру надо знать.

— И завещание оставил, благословение дал? — все допытывался Валетдин.

— Завещания нет. Мир в моих заветах не нуждается, он заветами великих умов живет, — сказал Талип, приоткрыв один глаз. — А благословение? Я людей, когда еще телом крепкий и в твердой памяти был, благословил.

— Неужто тебе больше нечего сказать? Есть у тебя последнее слово?

Талип молчал долго. Потом перевернулся на спину, открыл оба глаза и с такой грустью, с такой мольбой посмотрел — у меня мурашки по телу прошли.

— Есть. Просьба есть у меня.

— Говори свою просьбу, агай. Все исполним, — обещал Насип.

Больной вздохнул глубоко.

— На моих поминках женщины будут плакать. Утешьте их.

— Кто? Какие женщины, агай?

— Женщины, которых я любил, да они меня не любили.

От позднего раскаяния плакать будут. Скажите им, что, уходя, я простил их. Тем и утешьте. Пусть не плачут.

— Утешим, агай, утешим, — дали мы свое твердое слово.

— Спасибо… И еще… Другие женщины будут плакать. От чувства, что последнего лишились. Те, которые меня любили, да я их не полюбил. Утешьте их. Скажите, что, уходя, каялся в своей бессердечности, и горьким было мое позднее раскаяние. Я сам плакал. Пусть не плачут.

— Утешим, агай, валлахи, утешим, — поклялись мы.

— Спасибо, почтенные. Я верю…

Насип одиноким своим мизинцем почесал лоб. Потом спросил:

— А что же третьим сказать?

— Каким третьим?

— Которые тебя любили, и ты их любил?

— А-а!.. Этих не утешайте. Пусть плачут. Вот они-то и должны горькими слезами плакать. — Талип прикрыл глаза и быстро открыл. Глубокая печаль была в его взгляде. — Много мечтал, много привирал, братцы, порой мечту с выдумкой путал я в этой жизни. Но когда уже могила на меня рот разинула, не совру: таких не было. Нет, не выпало мне на долю, любя, любимым быть.

И стеклянный дворец, возведенный мечтою Талипа, от неуместного вопроса Насипа разлетелся вдребезги. Даже звон в ушах прозвенел дзинь-нь!..

Долго сидели молча. Талип, уткнув очи в потолок, тихо лежал. Валетдин, самый старший из гостей, снова связал концы оборвавшейся беседы:

— Рановато в путь трогаешься, Талип-агай, рановато… Вот и нового каменного моста через Дёму не увидишь.

— Мост? — умирающий приподнял голову. Знал Валетдин, куда целил. Уже много лет Круглый Талип мечтал каменный мост через Дёму построить, на каждом сборище, на каждом собрании клич бросал, народ уговаривал.

— Кто строит?

— Государство. На днях только решение вышло, — беззастенчиво врал Валетдин. — За год должны построить. Каменный, в ледорезы стальные. По твоему желанию, по твоим замыслам будет мост. Видишь, государство твои мечты приняло и в жизнь их претворяет. А ты, вместо того чтобы в новых сапогах с подковами по новому мосту первым пройти, в яму норовишь залезть. Нехорошо, Талип-агай. Кто же теперь по мосту первым пройдет? Казна-Исхак со своим ремнем, что ли? За что Исхаку такой почет?

— Еще чего, Исхаку… Подоткни-ка подушку. — Я подоткнул, он лег повыше. — Вы им скажите, пусть ледорезы из стали не делают. Бесхозяйственность это. И бетонные сойдут. В стране и без того нужда в стали большая.

— Скажем.

— Исхак, говоришь… а? Вот ведь кому мир-то остается, а?..

— Останется, коли оставляют… — без капли сочувствия, без тени сострадания согласился Валетдин.

— Ну, ладно, мост, он и есть мост, — вставил слово и я. — Талип-агай и по каменным, и по чугунным мостам хаживал. Бывалому человеку это не диковина. Вон, электрические столбы на Казангуловское взгорье уже залезли, вот-вот в аул спустятся. Уйдет Талип-агай, так и не увидит, как у него в доме солнце вспыхнет. Вот что жалко.

— Первая лампа, конечно, и по закону, и по обычаю, и по справедливости в этом доме должна вспыхнуть. Вот тут большую, с бычий пузырь, повесим, а там — поменьше, — и Валетдин пальцем наметил места на потолке, где висеть лампочкам.

— Подними подушку выше!

На сей раз подсобил Насип. Больной сел и отвалился на спинку кровати.

— Я ведь этот мир еще при лучине увидел. Электричество, ребята, это свет божий. Да, деревья-то на Казангуле я приметил, только вот плодов мне уже не достанется.

— М-да, станется, что и не достанется…

— Ты чего это, Валетдин, на все, как дятел, стучишь: станется… останется… не достанется?

— Так ведь я тебе поддакиваю!

— А ты думаешь, твое поддакивание мне маслом по сердцу ложится? — у Талипа выступил пот на лице. Он глубоко вздохнул.