Долгое-долгое детство - [74]

Едва мы сошли с автобуса, как возле меня начал крутиться какой-то маленький, с выпирающими, как долото, зубами, рыжий лейтенантик. Он все что-то хотел сказать мне, звал куда-то. Но объясняться с ним было некогда, надо чемоданы занести, Людмилу устроить.

Только я все более-менее уладил и вышел на улицу, как опять появился тот лейтенантик и во весь свой малый росточек вытянулся передо мной.

— Лейтенант Уточкин! Леня Уточкин. Будем знакомы. — И он резко откинул голову назад. Сейчас он походил на глотающего свой корм утенка. Если бы он не назвал себя Уточкиным, я, возможно, этого жеста его и не заметил бы.

— Будем знакомы. Капитан…

— Знаете, капитан, ведь до вечера здесь от жажды помереть можно. К тому же без дела и день зазря пропадет.

— А что нужно делать, чтобы день зазря не пропал?

— Нужно с утра начать вино пить. Я тут одно весьма симпатичное место знаю. Пошли?

Что касается такого «дела», у меня у самого в горле щекочет. Тут я и сам не промах, был бы намек. Надо только Людмилу предупредить, а то нехорошо.

— Я только скажу и выйду…

— Ка-пи-тан! — протянул Уточкин. — Ты же солдат, Европу освободил, цени свою свободу! Чего же спрашивать? Пошли!

— Да женщина там…

— Женщины ждать должны. Как в той песне поется:

Когда солдаты пьют вино, пьют вино, Подружки ждут их все равно, все равно.

Песня — она, брат, точно скажет.

Этот щуплый лейтенант прямо насел на меня. Мои ахи-охи и не слушает, знай ведет. Про себя-то я противлюсь такой настырности, но на деле отпора дать не могу, его слушаюсь.

Уточкин привел меня к винному павильону. Дверь павильона была заперта, окна закрыты ставнями.

— Это хорошо. Никто мешать не будет, — сказал мой вожатый. Он пошел к задней двери и постучал. Ответа не было. Тогда он стал выстукивать азбукой Морзе. Вдруг, будто велением свыше, дверь сама распахнулась. Встретил нас старик армянин на деревянной ноге.

— А, лейтенант! Уже вернулся?

— Домой еду, дедушка, белый билет выдали. Вроде твоей деревяшки, навечно.

— Я на свою деревяшку не обижаюсь. Не мерзла, не болела, терпеливая была. Что пить будете?

— Что получше.

Для начала мы по стакану кисловатого белого вина выпили, потом сладкого розового попробовали и перешли на красное. Когда прошли первый круг, Леня Уточкин изо всех сил хлопнул по столу:

— Я генералом стать родился! Кавалерийским генералом. А теперь отставной лейтенант!.. Пустая гильза…

— Спасибо скажи, что уцелел, что живешь, дурак беспамятный, ругнул его хозяин.

— И навозный жук живет! Что мне, этот свой иконостас на пастуший кафтан навесить, что ли? — он ребром ладони провел по груди, полной орденов и медалей. Как-то глухо и невесело звякнули они.

— Нелегко это, брат, в двадцать три года со всеми мечтами распрощаться… Ох нелегко…

Я уже порядком пьян, но Леню Уточкина и понять, и пожалеть могу. Мы с ним словно в двух разных мирах, в разных временах живем. У него надежды позади остались, а мои, жив буду, все впереди. И уже нет того беспечного, настырного лейтенанта, совсем другой человек сидит. Видно, он свои боли, свои терзания под сверкающей чешуей да петушиным наскоком прятал. Что я ему скажу, чем утешу?

В первый раз у меня такое. Мы, уцелевшие, уже тем благодарны, как старый армянин сказал, что просто живем. А Лене Уточкину этого мало.

Но лейтенант вдруг резко оборвал жалобы и снова надел свою кольчугу. Мы, весть свет забыв, принялись глушить дальше. После деда-армянина мы в какой-то погребок спускались, по кружке опрокинули, потом на базаре очутились, на обратном пути в вокзальный буфет заглянули. Но не успели здесь развернуться, как кто-то дернул меня за рукав.

— Капитан! Я весь город обошла, вас искала! Ох, как я напугалась… Живой… Ладно, живой!

Я поднял глаза, но вымолвить не могу ни слова. Язык не ворочается, к нёбу прилип.

— Господи! До чего себя довел…

Сначала качнулись бутылки на полках, потом окна закачались, стены. Вот они уже и рухнули бы, но тут начал крутиться весь дом. И все завертелось. Только два бездонных глаза не шелохнутся. Я таю, я пропадаю, исчезаю… Нет, не таю, тону. Эти два глаза меня затягивают.

Проснулся я от дребезга и грохотанья. Оказывается, уже в поезде едем. На лбу мокрая тряпка. Чья-то рука придерживает ее. Я знаю эту руку. Людмила. Вчерашние пьяные похождения развернулись передо мной. В испуге я быстро зажмурил глаза. Но те великолепные виды подступают все ближе. Становятся вся ярче, четче, позорнее… Да только веками от сраму не прикроешься.

— Пить хотите?

— Да…

Обняв за шею, она приподняла мою голову. Руки горячие и, кажется, немного дрожат.

— Если можете, если в силах, простите меня, Людмила.

— Хорошо… Пейте же, бородатый младенец. Дыхание у вас останавливалось. Несколько раз. Я так испугалась… Пейте же. — Она держала стакан, пока я пил.

Сверху чья-то большая тощая нога свесилась. Мерно, в такт вагона раскачивается. Это, наверное, отрезанная нога того старика армянина висит. Наверное, она… Нет, я брежу. Я схожу с ума.

— Я брежу, Людмила.

— Теперь уже нет. — Она опустила мою голову на подушку. — Спите.

— И вы…

— И я.

За всю ночь Людмила к подушке и не приткнулась. Когда ни проснусь, она все так же сидит, мокрое полотенце у меня на лбу держит. К утру мои дела поправились. Тогда и Людмила прямо так, не раздеваясь прилегла. Она задремала, а я в первый и последний раз в жизни так долго смотрел в ее лицо. На длинные ресницы, на слегка припухшие губы смотрел, на высокий лоб, черные волосы, маленькие уши, смотрел и не мог утолить взгляда. Она, видно, почуяла мой взгляд, открыла глаза: