Долгая и счастливая жизнь - [39]

В воскресенье днем, когда пришло время ехать на кладбище, Мама и священник сидели у Сисси, которая не могла смириться с горем, а Майло опять закрылся в Папиной комнате. Он был там с утра, с тех пор как ушла Мэри. За весь день он не видел никого, кроме Мамы и Мэйси, и заговорил только два раза. (Когда Мама принесла ему завтрак, он сказал: «Пойди к Мэйси и попроси съездить в Уоррентон за гробом». Мэйси так и сделал, а когда Мама после обеда выгладила ему рубашку и вместе с костюмом отнесла наверх и спросила, готов ли он, Майло сказал: «Подожди немножко».) А Розакок уже была готова. Она была готова с десяти часов утра, когда Мама зашла в кухню и сказала: «Ты должна пойти поговорить с Сисси», и она пошла, но от звука открываемой двери Сисси моментально проснулась. «Ты меня разбудила», — пробурчала Сисси. «Прости, пожалуйста, мне тоже очень грустно, что так вышло», — сказала Розакок, и Сисси заплакала, глядя в потолок и не пряча лица. Чего только Сисси не выделывала, но Розакок никогда не видела, чтобы она плакала молча, и потому побежала к лестнице и позвала Маму. Потом она пошла в свою комнату и надела на себя все черное, что у нее нашлось.

В три часа она вышла на веранду кое о чем условиться с Мэйси, который ожидал во дворе. Стоя на верхней ступеньке, она спросила:

— Мэйси, не понесешь ли ты гробик?

Мэйси сказал, что это для него большая честь, но согласится ли Майло? Она сказала: «Надеюсь», и Мэйси, положив свою шляпу на ступеньки, направился к двери, но тут как раз вышел священник, Сестренка и Майло, а позади них Мама, которая оставалась дома с Сисси. (Родственникам Сисси ничего не сообщили. Так она захотела.) Майло нес на руках гробик. Он был не больше ящика для посылок.

— Майло, дай я понесу.

Но Майло ответил:

— Нет, спасибо, я сам. — И все пошли к машине. Майло и священник поместились на заднем сиденье, а Розакок и Сестренка — рядом с Мейси, севшим за руль.

— Поехали? — сказал Мэйси.

— Да, — бросил Майло, и машина тронулась, покатила к дороге и свернула направо. Прежде чем дом скрылся из виду, Розакок оглянулась — Мама в черном платье без рукавов еще стояла в дверях, на фоне черной прихожей белели ее голые руки, и, конечно, она зябла. Розакок отвернулась и стала глядеть на дорогу: зная, что надо ехать в молчании, она, чтобы чем-то занять мысли, представляла себе Маму в дверях все время, пока тянулась эта медленная половина мили до дома мистера Айзека — тут она опять поглядела по сторонам, теперь уж просто на день за окошками. «Кому он нужен, такой день», — подумала она — тихий, серый и унылый, но до того прозрачный, что голые и корявые вишневые деревья, казалось, были выгравированы на пруду твердым острием. «Знает ли про это мистер Айзек?» — подумала она, но вслух ничего не сказала — знает или не знает, что он может поделать? — и они проехали его дом, и никто не смотрел друг на друга, а дальше началась сосновая роща, и Розакок уже ни о чем не думала и только смотрела на дорогу. Поднялся ветер и не стихал до конца пути — не то чтобы свирепый, но все же такой сильный, что вихрем взвивал пыль в канавах неподалеку от церкви «Услада» и пошатывал негра Лендона Олгуда, единственного, кто ждал их у вырытой им могилки.

Больше никто не пришел. Больше никто и не знал (кроме тех негров, что проходили но дороге и останавливались поглазеть), и над могилой было сказано лишь несколько слов. Да и какие, слова можно было сказать, кроме имени ребенка (его звали Горэшио Мастиан Третий)? Затем Майло и Мэйси опустили гробик в могилу, Лендон, нахлобучив кепку, подошел поближе, готовясь забросать ее землей, и сразу повеяло неотделимым от него приторным запахом парегорика, и все побрели к машине — мужчины и Сестренка впереди, а Розакок немного отстала. Но не прошли они и десяти шагов, как Лендон окликнул ее:

— Мисс Роза!

Она остановилась, а Лендон сдернул кепку.

— Я очень за вас душой болею, мисс Роза.

Розакок поглядела на него, недоумевая, что он вообразил себе, хороня этого ребенка, потом вполоборота ткнула пальцем назад.

— Это ребенок Майло, — сказала она.

— Да, мэм, — произнес Лендон и отступил к могилке, и Розакок догнала своих, и они поехали домой. Никто не заплакал на кладбище, а Розакок больше всего запомнилась свежая красная глина, которую Лендон накидал на осевшую могилу ее отца.

Никто не плакал ни по дороге домой, ни за ужином, который они съели в полном молчании, но после, когда Майло ушел к Сисси (ему поставили раскладушку возле ее кровати), потянулся долгий вечер в гостиной — Мама писала Рэто о случившемся, а Сестренка разыгрывала со своими бумажными куклами разные истории с «собственной плотью и кровью», пока наконец все не разошлись спать. А в понедельник, видя, что дома ей, в сущности, делать нечего, Розакок пошла на работу и отправила Уэсли заказным свое длинное письмо и даже не проверила, что она там написала, чувствуя, что еще не примирилась с Уэсли, вернее, с тем, что он сделал и намеревался сделать с нею, но в этой смерти было нечто столь значительное, что все ее беды отошли куда-то в сторону. И эта смерть подействовала на нее, как наркотик, она не чувствовала печали, но весь день на работе, и вечером, на знобком пути домой, находилась в странном отупении.