Долгая дорога в дюнах - [13]

— Ну, знаешь, так рассуждать… Может, по-твоему, еще я ему должен? Они не то что вексель — дом хотели продать, чтобы рассчитаться. Другой — тот же Аболтиньш, к примеру, — стал бы церемониться? Ну-ка, скажи?

Калниньш промолчал.

— То-то! А я и парня к делу пристроил, и кусок хлеба в руки дал. Да еще с банком за них рассчитался, Мало?

— Благодетель… Из отца душу мотал, теперь на сыне покатаешься.

— Да что ты все к той бумажке цепляешься? Бумажка, бумажка… Может, я про нее и вовсе забуду.

— Ты-то? — Калниньш скривился в злой усмешке. — Пожалуй, забудешь.

— А тебе хотелось, чтобы у меня память к вовсе отшибло? — тихо, с придыханием спросил Озолс. — Ну а мои долги кто вернет?! Вот эту самую… — Он зло хлопнул себя по протезу. Много мне потом помогли? На чурбак этот скинулись? Так-то, сосед, — чужое легко считать. А как оно досталось — слезами ли, кровью… А! — Озолс махнул рукой и заковылял по песку.

Лодки, одна за другой, отходили от берега. Море, по-утреннему тихое, стелилось зеркальной гладью. Далеко над заливом разносились веселые, зычные голоса рыбаков — те перекликались, перекидывались нехитрыми шуточками:

— Эй, Друкис, невод забыл!

— Где?

— У бабы под кроватью. Греби обратно, а то, глядишь, кто другой утащит, — дружно орали с соседней посудины.

Артур заметно нервничал: то схватится за плицу[2], то слани[3] поправит…

— Что ты мечешься, как Аболтиньш по трактиру? — не выдержал сидевший на руле Фрицис Спуре.

— Я? — вспыхнул Артур. — Так я же… это…

— Он же… это… — передразнил Лаймон. — Службу показывает. Думает, Озолс зятька будущего с берега увидит.

— Помолчи, Лаймон, — оборвал Фрицис. — А ты, сынок, спину-то побереги. Хоть она у тебя, видать, крепкая, да не таких здесь обламывали. Работаешь — и работай!

Артур поймал насмешливый взгляд Лаймона, недовольно насупился.

Летним солнечным днем по дороге, обсаженной высокими вязами, катила добротная озолсова коляска. Она только что отъехала от станции — паровозный свисток и шум отходящего поезда ненадолго заглушил цокот копыт. В повозке, среди груды коробок и лакированных чемоданов сидела девушка. В свои девятнадцать Марта Озола была удивительно хороша и, что случается нечасто, почти лишена кокетства. Но именно эта серьезность и придавала облику девушки особую, благородную прелесть. Серый, элегантно простой английский дорожный костюм очень шел ей.

— А пруд? За мельницей, где ивы? — расспрашивала она Петериса. — Не построили еще там новую купальню?

— За мельницей? — задумчиво переспросил возница. — Туда как раз на прошлую пасху мельник свалился. От Круминьшей шел.

— Утонул?

— Как же, утонет! Теща с женой откачали. А он, как очнулся, — таких фонарей им навешал. Неделю синяки мукой присыпали.

Марта, отвыкшая от грубых деревенских нравов, только пожала плечами. Но, помолчав секунду, снова спросила:

— Петерис, а где сейчас танцуют? Как и раньше, у Аболтиньша?

— Во-во, там его шурин после и подстерег, в трактире. И, значит, бутылкой… По башке.

— Кого?

— Да мельника же! За сестру, значит. Все так и ахнули — бутылка вдребезги, а башка хоть бы что. Только шишка вскочила.

— Какой ты странный, Петерис, — городишь всякую чепуху.

Впрочем, будь она повнимательней, ход рассуждений кучера не так удивил бы ее — время от времени Петерис доставал из-за пазухи фляжку и понемногу прикладывался.

— А как Бирута? Замуж еще не вышла за Лаймона?

— Бирута? Это Фрицисова дочка, что ли? — Зариньш захихикал. — Тут, я вам доложу, барышня, такая история вышла. У них — аккурат, под рождество — свинья опоросилась. Заходят, значит, в сараюшку, а там…

Финал истории со свиньей остался неизвестным. Лошадь вдруг шарахнулась — мимо них, громко сигналя, промчался ярко-красный автомобиль с откинутым верхом. Водитель, молодой человек в спортивном кепи, мельком взглянул на Марту и, не то извиняясь, не то приветствуя, слегка наклонил голову. На его продолговатом, с тонкими чертами лице аристократа, резко выделялись хищный нос и сочные, чувственные губы.

— Кто это? — спросила Марта, удивленно разглядывая удаляющийся автомобиль.

Петерис, раздраженно шваркнув вожжами по крупу лошади, ответил почти трезвым голосом:

— Катаются. А чего не кататься, когда денег куры не клюют? Лосберг это, молодой. Приехал давеча из Германии.

— Они по-прежнему на своей даче?

— А где же еще?..

К ее приезду пеклись пироги. Ядреная краснощекая кухарка ловко таскала их из духовки, месила тесто для новых. Озолс, приодетый, толкался на кухне, поглядывая на прислугу.

— Ох, Эрна, гляди, прогонит тебя Петерис, такую растяпу, — шутливо попрекнул он за упавшее на пол яйцо. — Дома, поди, яички-то бережешь. Мужнее добро…

— Мужнее… — Кухарка брала яйца из огромной корзины, небрежно разбивала их в тесто. — На мужнем разживешься…

— Однако разжилась. Или не на одном мужнем? Свет-то не без добрых людей? — Якоб следил, как Эрна сажала пироги в духовку и, нагнувшись, белела толстыми икрами.

— А тебе жалко, что разжилась? Говорят, мужики сдобных-то лучше уважают.

— У тебя уж не сдоба… — прищурился Озолс, алчно созерцая мощную корму. — Целый каравай!

— Озорник ты… — Эрна кокетливо одернула юбку. — Седина-то, говорят, в бороду…