Долгая дорога в дюнах-II - [6]

— Неужто сын? — радостно вскрикнул Артур, бросаясь летчику навстречу.

Заметив отца, Эдгар торопливо рассчитался с шофером и вежливо, но сдержанно протянул отцу руку. Артур вдруг потерялся от такой сухости. Застыл в самом дурацком виде: руки разведены для отцовского объятия, а куда их девать — непонятно. Смутился и Эдгар.

— Вот, навестить приехал. Примете блудного сына?

— Примем, примем. Молодец, что выкроил время. В отпуск или проездом?

— Да как вам сказать. Пожалуй, в отпуск.

Артура задело отчужденное «вам», но он смолчал — не хотел омрачать радость свидания.

— А какая, собственно, разница? В отпуск — не в отпуск. Славное, что приехал, — Артур крепко взял сына за плечо и подвел к калитке. — Иди скорее, обрадуй мать. Надо бы, конечно, ознаменовать такое событие. — Он замолчал и досадливо поморщился. — Не вовремя же черт принес эту комиссию, в кои-то веки вся семья в сборе.

— Комиссию? — все так же отчужденно переспросил Эдгар. — Случилось что-нибудь?

Артур ответил не сразу.

— В общем, как бы вам сказать, — отыграл свою обиду, не удержался, — в общем, чепуха. Матери не говори, не расстраивай. Увидимся вечером.

Все такой же подтянутый и независимый он пошел вдоль улицы. Эдгар смотрел на чуть сутуловатую спину отца и видел, как старость уже начала незаметно подкрадываться к этому гордому человеку. Он вдруг пожалел о своей чопорной холодности, даже сделал несколько шагов за отцом, но тот уже был далеко. Догонять его сейчас — значит, разыгрывать драму на глазах у всего поселка. После секундного колебания Эдгар повернул к дому.

Сковородка шкварчала, над большой керамической плошкой поднимался ароматный пар. В просторной, но уютной кухне соединились грубоватый дух старой латышской деревни и новомодный европейский дизайн. Марта вертелась у плиты, как девчонка, — откуда только прыть взялась. Ей казалось, что вернулись годы молодости, сбылся какой-то счастливый сон. Золотой, ослепительный свет бабьего лета озарял ее лицо. Лицо сорокасемилетней женщины, хорошо сохранившейся, тщательно следившей за собой, но уже сорокасемилетней.

Эдгар брился с дороги в ванной и слышал суетливые приготовления матери. Он видел себя в огромном, на полстены, зеркале, но собственная физиономия его не интересовала. Ревниво и подозрительно приглядывался сын к рядам баночек и флаконов, скрывавших от непосвященного свои колдовские тайны. На сверкающих чистотой зеркальных полочках их было великое множество, этих сообщников женских ухищрений. Закончив бриться, Эдгар взял в руки самую пузатую склянку. Снисходительно усмехнувшись, прыснул из нее на лицо и вышел в кухню.

— Послушай, мать, в твоей ванной меня преследует ощущение, что вот-вот щелкнет вспышка и я окажусь на каком-нибудь рекламном фото во славу изысков парфюмерии.

Мать запахнула поглубже мягкий махровый халат.

— Отец не сказал, когда вернется?

— Не сомневайся, после работы сразу домой прибежит. Ты прекрасно расправилась с лишними годами, — червь ревности продолжал грызть Эдгара. — Занимайтесь гимнастикой по системе фрау Банга и в сорок семь вы будет выглядеть на семнадцать!

— Не хами, — строго прервала Марта.

— Да нет, что ты, я ведь любя.

Хищным взглядом оглядев сковородку, Эдгар схватил с нее самый поджаристый кусок. Обжигаясь, он с аппетитом жевал и рассуждал вслух:

— Вообще, я за тебя рад. Наконец ты устроила свою жизнь. Наверно, так и надо. Святой материнский долг выполнен, теперь можно и…

— Устроила свою жизнь? — перебила Марта. В глазах ее читалось недоумение. — Ты называешь так то, что мы с твоим отцом нашли друг друга через двадцать пять лет?

— Ой, только давай без семейного эпоса. А то получается песня Сольвейг на пятидесятом году советской власти. Смех и только! — Эдгар с грохотом подвинул к столу тяжелый деревянный табурет «а ля рыбацкое застолье». — Ну, не верю я в эту сладость встречи. Кого вы надуть хотите? Чушь какая-то: «Любовь консервированная, срок хранения двадцать пять лет». Ведь каждый из вас свою жизнь прожил, каждый — свою. И ничего не изменишь. Ну, было у вас что-то в молодости, но это ж давным-давно. А теперь, на старости лет, решили показать родной деревне — вот мы какие, все умеем простить и забыть. Завидуйте нашему вновь обретенному счастью!

— А мне думалось, ты будешь рад, что у нас теперь семья, — сдерживая обиду, улыбнулась Марта.

— Семья, мать, была у нас с тобой, настоящая семья, хорошая, много лет. А теперь… — В грубоватом тоне сына Марта расслышала горькие нотки ревности. — В общем, извини, мать, что вломился в идиллию. Вам бы здесь, конечно, больше подошел розовощекий бессловесный младенец, а не хам двадцати шести годов.

Эдгар ушел в свою комнату, хлопнул крышкой чемоданчика. Направился было в ванную за рубашкой и столкнулся в дверях с Мартой. Остановился и, упрямый, непримиримый, стоял молча, опустив голову. Марте даже не по себе стало — вылитый Артур в молодости, такой же неуступчивый и беспощадный. Вспомнилось ей, как в последний раз стояли они друг против друга. Он и она. После той проклятой ночи, когда их с Лосбергом занесло на машине. А ночь была бурная, с проливным дождем, до утра не могла она добраться до дому. И несправедливую, жестокую пощечину от Артура вспомнила… До мельчайших подробностей встали перед нею тот вечер, та ночь и то утро. Нет, не машину тогда занесло из-за глупого лихачества, а ее жизнь… Все это в несколько секунд пронеслось у нее в голове, а потом она снова увидела перед собой Эдгара, который даже не заметил ее недолгою ухода в прошлое.