Долг - [26]

Что это такое?! Мотор вроде только что подвывал в покорном усердии, а теперь... неужто так и заглох он, захлебнулся в собственном вое? Ты прислушался. Сквозь треск и скрип льда отчетливо услышал глухие удары своего сердца и тогда в отчаянье нажал на газ. Мотор взревел. Ты вздрогнул. Отпустил педаль. Нет, старушка еще жива, еще боролась за жизнь, ползла вперед. Больше половины пути уже за спиной, и то место, где ты пешней опробовал лед, тоже вроде осталось позади. Пот заливал глаза. Мельком было подумал, что надо бы протереть их, но вцепившиеся в руль пальцы не разжимались, да и все мускулы твои напряглись и онемели в этом нескончаемом напряжении. Ты не решался дышать в полную грудь, будто это могло стать лишней тяжестью, нагрузкой на слабый лед. И вдруг что-то треснуло... Ты замер. Ногу, которой давил на газ, будто судорогой свело, а взгляд блуждал по льду. Каждая жилочка твоя натянулась до предела, до звона, а в ушах скрипел, звенел все разраставшийся над рекой стон потревоженного льда, будто кто-то там вдребезги бил и крошил стекла... Что-то подсказало тебе, что зловещий треск вот-вот повторится. Что ж, пусть! Пусть все тогда провалится к черту! Чем в страхе ждать с минуты на минуту неизбежную гибель, не лучше ли прямо сейчас кануть в этот омут небытия... Коли тебе суждено погибнуть именно сейчас, то какой смысл стремиться на тот берег? Пусть до конца торжествует злой рок, преследующий тебя неотступно. Если уж смерть позарилась на твою жизнь, то пусть же не тянет, не откладывает на потом, а сейчас же, не мешкая, в это же мгновение обрушит на тебя свое темное небо. Поделом тебе! И так твоя жизнь стала подобна лоскутку шкурки, изодранной псами, — хватит! И всем этим обязан ты прежде всего своему беспощадному жребию, собачьему характеру своему. Эта жизнь, куцая, как козий хвост, промелькнет и исчезнет, как только ты с этим проклятым рыдваном провалишься в ледяную пучину. И потому ничего тебе сейчас не жаль. Ибо во всех неладах виноват ты сам, только ты, ты, ты. Виноват твой собачий характер. Из-за него на твою долю выпадает всегда самая тяжелая участь, самые трудные испытания. Так оно получилось и теперь. Опять тот везунчик из «Раима» оказался дальновиднее тебя. Он знал, что лед подпорок под собой не имеет. Уж как только не стремился он первым дорваться до богатых затонов на том берегу, но ведь не рискнул, проявил благоразумие, точно опытная лиса, всегда ловко обходящая капканы с приманкой. Но бог с ним, с этим раимовским, он ведь из тех, кто из снега шубу сошьет... Но даже Кошен, сам из бедолаг, останавливал тебя. И разве не хватался за руль шофер? Выходит, они-то заведомо знали, что тебя ждет? И только ты один этого не знал. Неужто не знал? Знал... И все же подвела тебя дьявольская метка судьбы. Не случайно, стало быть, приснился Кок-Огуз. Какая может быть тут, к чертям, случайность, если ненасытный Сивый Вол выхлебал всю воду затонов вместе с несметной рыбой, отняв тем самым у тебя всю радость и смысл, все, что связывало тебя с этой жизнью... Должны же были бесконечные невезения, преследовавшие всю жизнь, подтолкнуть тебя когда-нибудь к самому краешку пропасти...

И вот роковой шаг твой настал. В-о-о-т о-н-о... оглушительно, будто гром в небе, треснуло, покатилось с перекатами вдоль по реке. На первом же торосе машину мотнуло, руль вырвался из рук. Ты поймал, вцепился в него, крутанул. Буксовавшие задние колеса успели еще за что-то зацепиться, толкнули машину вперед, — толкнули в тот самый момент, когда она, оседая всей громоздкой своей тяжестью, была уже готова провалиться куда-то насовсем... Зад ее занесло, она заюзила куда-то вбок, все продолжая цепляться и каким-то чудом еще двигаясь вперед, одолевая снежные мерзлые наледи. Вот опять шибануло на торосе, и ты, насмерть вцепившийся обеими руками в руль, в какое-то мгновение с ужасом заметил, что руль этот вдруг наваливается на тебя, а ты каким-то образом очутился внизу, почти под ним. Ты еще сообразить не успел, как могло случиться такое, когда последовал удар, еще удар, сотрясший кабину, в глазах все смешалось, завертелось, словно в вихре. А потом... сколько бы ты ни силился вспомнить, что было п-о-т-о-м, — представить не мог. Лишь какие-то обрывки, клочки лихорадочных видений наплывали и вспыхивали в сознании. Скрипел, трещал, обламывался и крошился лед. Моталась на ледяных застругах, заваливаясь, машина. Зловеще плескалось, взбулькивало под колесами. Резко брякали дверцы клонившейся попеременно то на один, то на другой бок кабины, и тебя трясло и швыряло так, что до сих пор ты удивляешься, как еще не вылетел тогда из нее. А глаза твои помнят только одно: как перед тобою что-то огромное, мутно-серое качнулось, махнуло в размашистом гибельном крене сначала в одну сторону, а потом пошло валиться в другую. Машину рвало из стороны в сторону, бросало вбок, с обвальным грохотом швыряло в кузове снасть, вот-вот, казалось, опрокинет, — но она, воя, рыча мотором, все еще тащилась, где боком, а где вперевалку, рывками, по каким-то мерзлым кочкам, чудом выползла из настигавшего ее сплошного скрежета льда. Непостижимым казалось упорство, настырность этой развалюхи, никак не присущая их железному роду... И уже вроде не ты, а она сама выбирала, тыкаясь вслепую, искала себе путь из всей этой безысходности. Ты цеплялся за руль и еще как-то удерживал ногу на педали газа, срывался то и дело, но опять ловил ее ногой, давил. Ты потерял представление о времени, стало томить безразличие, бессилие, и все равно уже стало, что будет с тобою, с машиной, со всем миром, — но ты, не помня себя, все давил, давил...