Докучливый собеседник - [21]

Мне захотелось есть, и я зашел в столовую для торопящихся, хотя никуда не спешил. Держа поднос, я подошел к буфетчице, и она поставила туда тарелку с макаронами, стакан с горячим кофе и положила ватрушку, и я расплатился в кассе и, стоя как и все, начал есть.

У соседнего столика, тоже стоя, насыщался детский писатель Виктор Марсианин.

– Здравствуйте, – кивнул он мне. – Что нового?

– Все ново, – ответил я. – Во всяком случае, для меня. Все ново и интересно на этом свете.

– Что-то не замечаю.

– Напрасно.

Он широко раскрыл безусый и наивный рот человека, отрочество которого затянулось до сорока пяти лет, положил туда сардельку, густо смазанную горчицей, и, сморщившись, спросил:

– А что хорошего у вас лично? Как раскопки? Ничего нового в смысле подтверждения вашей знаменитой находки?

– Ничего.

– А жаль. И меня вы ставите в неловкое положение. Я опубликовал несколько статей. Читатели присылают мне сердитые письма. Требуют фактов…

– Не читатели, – сказал я, – а всего-навсего один и тот же читатель.

– Откуда вы знаете?

– Догадываюсь. Это пишет все тот же Апугин, скрывшись за разными фамилиями.

Виктор Марсианин рассмеялся.

– Действительно письма похожи одно на другое. Ну пока!

Он помахал мне рукой сорокапятилетнего школьника и, дожевывая сардельку, вышел. Затем он вернулся, очень быстро шагая, словно что-то забыл. Он действительно забыл портфель, набитый книгами и поставленный на полу возле ножки столика. Подняв портфель, он подошел ко мне и, сделав озабоченное лицо, сказал:

– А вам все-таки следовало бы поторопиться.

– С чем поторопиться?

– Ну, с этими фактами. Нельзя затягивать. Годы идут.

– Да, годы идут.

Потом выражение его лица резко изменилось, показался золотой зуб, а затем появилась улыбка, такая же счастливая и сверкающая, как золотой зуб.

Я вспомнил, кто-то мне рассказывал недавно, что Виктор Марсианин, прежде чем стать детским писателем, долго работал в эстраде и выступал на детских праздниках с приклеенной бородой, играя одну и ту же роль деда-мороза.

Когда я оглянулся, детского писателя уже не было. Марсианин исчез.

Дома мне открыла дверь моя мать, самое земное из всех земных существ, с насмешливой улыбкой на недоверчивом лице.

– Ну что там у твоих астрогеологов? Какие полезные ископаемые они открыли в космической пустоте?

Я поспешил уйти в кабинет. И сразу сел за работу.

Нелегкая стояла передо мной задача – делать доклад о необыкновенной археологической находке, сразу же уничтоженной взрывной волной фугасной бомбы и запечатленной на единственном фотографическом снимке, почти у всех специалистов вызывающем сомнения в его подлинности.

Уже первая фраза показалась мне нескромной. Я перечеркнул ее. Но что делать! Находка действительно была слишком необыкновенной, чтобы сознание специалистов могло примириться с ее существованием. Против меня были не только специалисты, но и «здравый смысл». И вот я решил начать свой будущий доклад с характеристики «здравого смысла». «Здравый смысл» еще со времен Джордано Бруно и Галилея оказался не в ладах с передовой наукой. Это он, «здравый смысл», возражал против теории относительности и квантовой механики, против теории вероятности, против кибернетики, против всего, что приводит в недоумение слепую, обленившуюся, примирившуюся с привычным мысль.

Почти до утра я стучал на пишущей машинке, ища все новые и новые улики против здравого смысла.

Но, как выяснилось на другой же день, «здравый смысл» с не меньшей энергией искал улики против меня.

Я уснул в четыре часа утра. Мать разбудила меня, громко постучав в дверь.

– Так ты проспишь, – сказала она, – все на свете…

Я больше всего на свете не люблю спешки и суеты.

– Успею, – сказал я и стал одеваться. Я действительно опаздывал. Но не хотел показать это матери. Побрился. Не спеша съел завтрак. Но, выйдя из дому, я побежал к трамвайной остановке, как мальчишка. В Университете меня уже ждали студенты, похудевшие от зубрежки и страха. Я долго экзаменовал их, потом отпустил, сделав вид, что вполне удовлетворен их ответами. Они думали, как думал учебник, говорили на языке учебника и верили, считали, что идеалом человеческого мышления является содержание учебника – сухое, точное и безразличное ко всему на свете, кроме предмета, о котором шла речь. Я не стал их разубеждать. Это выглядело бы непедагогично. «Опять здравый смысл», – подумал я.

Придя в Институт истории материальной культуры, я спустился в подвал, где хранились предметы, привезенные мною из экспедиции. Кремневые наконечники стрел, каменные рубила, кости животных, тщательно пронумерованные. Пронумерованное, завернутое в бумагу время. Время, попавшее в учебник и уже вызубренное студентами, отвечавшими сегодня мне на экзамене. Мне вспомнились тихие, неуверенные голоса студентов, слепые фразы, лица, глядевшие на меня и желавшие только одного – скорее получить отметку. Разве для того по колено в грязи я и мои помощники рылись в земле? Когда-нибудь и о той необыкновенной находке преступно скучными и равнодушными словами учебника будут отвечать экзаменующиеся студенты.

Были слышны чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице.