Доктора флота - [23]

Четвертый взвод первой роты занимал просторный кубрик в полуподвальном помещении большого шестиэтажного здания с нарядными венецианскими окнами. В кубрике был сводчатый, как в монастыре, невысокий потолок, недавно покрытый свежими досками, и покрашенный пол, а два окна, выходившие на неширокий канал, забраны старинными решетками. Сквозь них были видны лишь ноги прохожих да краешек темной воды канала. Дверь кубрика выходила в широкий коридор с шершавым гранитным полом. Окон в коридоре не было, и его скудно освещали две электрические лампочки, мерцавшие где-то под самым потолком. Вдоль стен стояли пирамиды с оружием и вешалки для верхней одежды. С одной стороны коридор заканчивался курилкой, гальюном, рундучной, где каждому курсанту была отведена ячейка для хранения обмундирования. Акопян требовал, чтобы в рундучной порядок был строже, чем в лаборатории, изучающей холеру. Всякие материнские нежности типа шерстяной безрукавки, любимых тапочек или вязаных цветных носочков полагалось отправить обратно или выбросить на помойку. Если же кому-нибудь приходила посылка из дому, ее содержимое следовало съесть немедленно. В противоположном конце коридора находились умывальник и ротная канцелярия, где восседали старший лейтенант Акопян и ротный писарь курсант Затоцкий по кличке Ухо государя.

Спать ночью полагалось только голым. Засыпать следовало на правом боку. За соблюдением этих гигиенических требований ревностно следили командиры взводов и особенно Акопян. Засыпавших на животе, на левом боку или в нижнем белье он безжалостно будил. Странно, но Васятка, человек по духу свободный, вольный, таежный охотник и бродяга, до удивления легко освоился со строгим распорядком, едва стало ненужным вскакивать посреди ночи по тревоге. Он заправлял койку так, что вывернутый наружу край простыни точно соответствовал размеру ученической тетради, ничего не хранил лишнего в тумбочке и под матрацем, никогда не опаздывал в строй и не получал от командиров замечаний.

— Молодэц, Пэтров, — говорил Акопян. — С таким курсантом у командира роты всегда полный спокойствие на душе.

Васятка жадно впитывал в себя впечатления, которые щедро и каждодневно дарил ему этот новый, впервые открывшийся только в девятнадцать лет мир. Учился он яростно. Пять преподавателей дважды в неделю занимались с ним русским и английским языком, физикой, химией и биологией. Они безжалостно задавали целые разделы. Их можно было понять. До конца первого курса следовало хотя бы приблизительно залатать огромные прорехи в его знаниях. Васятка спал в сутки не более двух-трех часов. Сразу после ужина он брал у дневального ключ от бойлерной и шел туда заниматься. Вечером и ночью там было хорошо. От подвешенных к стенам бойлеров шло приятное тепло, ярко светили большие лампы. Никто не мешал. Иногда среди ночи он не выдерживал и засыпал. Минут через двадцать вскакивал, подставлял голову под кран с холодной водой и долго держал ее там, пока по спине не начинали бегать мурашки. Тогда он снова садился за книги. Только сейчас ему более или менее стали понятны истинные масштабы отставания от товарищей. Они были устрашающи. Чтобы догнать ребят, требовались неимоверные, фантастические усилия. «Как бы, однако, трудно ни было, а за год должон догнать, — думал он. — Верно, что ребята над глупостью моей изголяются. Не догоню — обратно поеду. Чего уж сделаешь».

Почти четыре месяца никто из первокурсников не был в городе. Ленинградцам, как и в лагере, было чуть легче — их навещали родители, знакомые. Но и им хотелось побывать дома, встретиться с приятелями, пошататься по улицам, сфотографироваться в парадной форме. Об иногородних, а их на курсе было большинство, и говорить нечего — так они мечтали попасть в город. Но увольнение пока было запрещено.

По воскресеньям к Мише приходила тетя Женя. Через проходную ее не пускали, и она разговаривала с племянником сквозь решетку ограды. Последний раз она принесла его любимые заварные пирожные. Миша съел сколько мог и остатки хотел вернуть тетке, но в последний момент передумал и спрятал коробку в тумбочку. Ночью он проснулся, почувствовал голод, достал в темноте пирожное. Вкус крема показался ему странным — он был не сладкий, пах скипидаром. Заподозрив недоброе, Миша вытащил коробку в коридор и увидел, что вместо заварного крема пирожные начинены черным гуталином. Его вырвало. Он долго беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом от обиды и унижения. До рассвета он не спал, размышляя, как отомстить Щекину. Но так и уснул, ничего не сумев придумать. Когда тетя Женя пришла в очередной раз, Миша встретил ее словами:

— Не смей больше ничего приносить! Слышишь? Если принесешь, немедленно выброшу все на помойку!

— Что случилось, Мишенька? Тебя опять обидели?

— Ненавижу этого подлеца!

— Умоляю тебя, Мишель, успокойся. Старайся не обращать внимания. Будь выше этого. Ты же у нас умница.

До боли в сердце ей было жаль племянника. Она просунула сквозь решетку ограды руку, провела ею по насупленному Мишиному лицу.

— Ладно, — сказал Миша, отстраняясь. — Иди домой. Мне нужно заниматься.