Доктора флота - [19]

— Думаешь? — Васятка оживился. — Каждую ночь будить не станут?

— Не должны. Мне завтра на пост в конце дамбы заступать. Что-то жутко. К ней пароходы со смертниками приставали.

— А чего боишься? — удивился Васятка. — Стой себе и песни пой.

Чтобы развлечь Васятку, Миша рассказал ему, как вчера ночью часовой на дамбе решил отрабатывать командные слова. В ночной тишине дежурный по лагерю услышал: «Стой! Кто идет? Ложись!» и послал на дамбу отделение курсантов.

Снаружи коротко свистнули. Миша выбежал из палатки и скрылся в примыкавшей к берегу дубовой роще.

По воскресеньям ленинградцев навещали родители. Они выходили из вагонов одиннадцатичасового поезда и пестрой толпой шли по дороге к лагерю. Матери несли корзинки и сумки, от которых вкусно пахло жареным мясом, чесноком, печеным тестом, корицей.

Ленинградцы еще с утра вертелись неподалеку от шлагбаума и наблюдали за дорогой. Завидев своих родителей, они бросали подчеркнуто равнодушно: «Мои сродственники на горизонте» или «Папаша с мамашей шлепают», а сами с удовольствием побежали бы навстречу, повисли на шее отцов, расцеловались с матерями, но делать этого было нельзя. Инструкция требовала, чтобы встреча с родителями происходила только на территории лагеря. Сыновья уводили родителей в длинный неглубокий овраг, проходивший вдоль границы лагеря. Там буйно рос чертополох. Его красные цветы и листья с колючками были едва ли не главной растительностью в овраге. Родители усаживались на траве, и сын, уплетая с аппетитом домашние яства, рассказывал о лагерной жизни:

— Куда бы ни шли — только строем и с песнями. Даже не верится, что раньше я мог идти и не петь на ходу. Никак не могу молчать в строю и не шевелиться. Уже два взыскания заработал. Полковник Дмитриев недавно сказал: «Вы десять минут не можете неподвижно простоять, а я пятилетку простою по стойке смирно».

Родители с тревогой рассматривали своих сыновей. Стриженные под машинку, одетые в грубые парусиновые робы, они были похожи на арестантов. От ночных тревог, изнурительной строевой подготовки, недосыпания мальчишки сильно похудели, осунулись. В их глазах читался страх опоздать по тревоге в строй, получить взыскание. Из-за жизни в сырых палатках многие кашляли. Наиболее решительные папы и мамы шли к начальнику лагерного сбора объясняться. Но Дмитриева по воскресеньям никогда не было на месте. Дежурный командир лишь разводил руками и обещал довести до сведения полковника их претензии. Он слышал, как недавно на совещании командиров полковник говорил:

— Перед нами стоит трудная задача — за два неполных месяца сделать из разболтанных гражданских парней военных людей. Привить им уважение к дисциплине, флотским порядкам, строю, обучить уставам, караульной службе. Сейчас им трудно, они недовольны, но пройдет время, и они скажут нам спасибо. Я в этом не сомневаюсь.

Лет шесть назад дежурный тоже прошел через такой лагерный сбор. Он многому научился тогда. Но и доныне помнит, какое временами испытывал отчаяние…

— Чего приехала? — недовольно спрашивал Пашка Щекин у матери. — Говорил же, чтоб не ездила. Гляжу, опять ползет по дороге.

— Посмотреть захотела на сыночка, — не обижалась мать. — Что мне одной-то в воскресенье делать? Там, думаю, или сбежал уже? Нет у меня к тебе доверия.

— Давно б сбежал от такой маяты, — признался Пашка. — Да куда? Сразу под трибунал загремишь.

— Привыкнуть тебе надо, Пашенька, — уговаривала мать. — Потом легче будет.

Еще четырех месяцев не прошло, как Пашка последний раз был в «малине», но все связанное с ней как-то поблекло в памяти, размылось, ушло, казалось, в далекое прошлое. И песни под гитару, и попойки, и курение опиума, и даже Помидора.

— Ешь, Пашенька. Еще принесу, — говорила мать, глядя, как сын уничтожает вареники с вишнями. — Мой портрет, Павлик, на заводской доске Почета висит. В завком выбрали. Гордиться можешь матерью.

У нее было бледное худое лицо, тонкие губы, аккуратно подбритые в виде узенькой полоски и подкрашенные брови, а под ними удивительно чистые, синие, как у Пашки, доверчивые глаза.

— Езжай-ка ты домой, — сказал Пашка. — Повидались и будя. Чего тебе здесь болтаться?

— Хорошо, Пашенька, — послушно согласилась она. — Пойду я, сынок.

Она попыталась поцеловать сына на прощанье, но Пашка оттолкнул ее, да так сильно, что она едва не упала.

— Ну вот еще, нежности, — проворчал он, — знаешь же, не люблю я этого.

Пока мать шла по дороге к лесу, Пашка смотрел ей вслед. Ветер с залива парусил ее цветастое крепдешиновое платье, и было видно, какая она худая, словно девочка-подросток. «Мощи одни», — подумал Пашка, и, как тогда в больнице, ему остро стало жаль мать.

Мишу Зайцева регулярно навещала сестра отца, тетя Женя. Когда летом 1938 года отца избрали заведующим кафедрой Киевского медицинского института и они переехали в Киев, тетя осталась жить в ленинградской квартире. Маленькая и круглая, как колобок, в белых нитяных чулках и шляпе с полями, какие носили женщины в фильмах с участием Мэри Пикфорд, она ставила сумки на землю, целовала Мишу, а потом долго, изучающе смотрела на племянника. Брат и невестка из Киева требовали еженедельно обстоятельного письма, в котором, как в анкете, следовало отразить настроение, цвет лица, аппетит и ответить на бесчисленные вопросы. Затем тетя Женя отдавала Мише выстиранное белье и забирала с собой грязное. Только после этого она принималась кормить Мишу. Племянник особенно любил заварные пирожные от «Норда» и ел их жадно, до икоты. Остатки он складывал в картонную коробку из-под обуви и прятал под нары. После отбоя, когда все лежали рядышком, разделенные невысокими досками, Пашка говорил Мише: