Доктор Х и его дети - [49]

В этот день привычная и удобная вежливая улыбка застывала оскалом и сводила челюсть, как неудачно подобранный съемный протез. Он и так чувствовал себя волком в овечьей шкуре, но в этот день волк вынужден был присутствовать на празднике маленьких козлят и ловить себя на мысли, что больше всего на свете он тоже хочет стать маленьким маменькиным козленком. Но если судьба не дала ему такого шанса и он вынужден быть волком, что еще остается, как не следовать волчьей природе, которая в том и заключается, чтобы жрать козлят?

Сначала на роль помощника в осуществлении плана он мысленно назначил Фашиста, но не торопился раскрывать карты — и оказался прав. Тот дал слабину: поверил Христофорову и отрекся от своей избранности, а недавно и вовсе оказался в стане других.

Кроме детдомовских, другим был весь мир, в котором у сыновей были матери, хотя бы такие, какая явилась в раскаянье и навеселе к Фашисту.

Когда Ванечку определили в больницу в первый раз, он еще не облачился в броню отстраненной невозмутимости, превратившей его в Омена, водил знакомство с детдомовскими и хорошо запомнил одного салагу-дошколенка лет пяти или шести. Тот ни с кем не разговаривал и, лишь проснувшись, садился на подоконник, на котором и сидел до вечера, почти не отзываясь на окрики и уговоры медсестер, врача, воспитателей. Просто сидел и смотрел на больничный двор: час за часом, день за днем, неделя за неделей.

— Зачем он сидит на окне? — спросил Омен старожила из детдомовских ребят.

— Ждет маму, — ответил тот. — Уже два месяца ждет.

На другой день Омен заглянул в палату к салаге и сел на подоконник рядом. Тот ничего не сказал, но подвинулся. С тех пор они частенько сиживали так и глядели в окно, только Омен никого не ждал. Вернее, ждал, но не для себя. К нему приходила опекунша, приносила печенье и конфеты, он делился ими с новым товарищем, тот брал, не нарушая молчания.

Мама так и не пришла. В один из дней салага исчез из палаты: выписали и увезли в детский дом. Омен не успел с ним попрощаться и не знал, как выглядит его мама, но до самой своей выписки нет-нет да и выглядывал в окно, загадывая, что в этот раз в больничном дворе будет стоять женщина и искать глазами палату сына. Но конечно, так ее и не увидел.

Потом он часто вспоминал этого салагу и даже назначил его своим единственным другом. То, что они не обмолвились и словом, ничуть не мешало. Напротив, разве настоящие друзья не понимают друг друга без слов? Только на него Омен мог бы положиться в нынешней затее.

Суицидничек напоминал ему того салагу: так же меланхолично и преданно ждал маму. Но к нему мама приходила! Ненавистный родительский день, тектоническим разломом пролегающий между больничными детьми, не заканчивался с отбоем и словно дразнил, а дразнить Омена не стоило.

* * *

Суицидничек почувствовал легкое прикосновение к макушке, перестал часто дышать, как того требовал первый этап игры в «собачий кайф», и тряхнул головой.

— Ну, поехали — сказал Фашист в темноте и потянул за концы свернутых в жгут тренировочных штанов.

— Надо, чтобы его торкнуло, — сказал Омен. — Подержи удавочку чуть подольше.

— Вы что, офигели? — воскликнул шепотом Существо, ждавший своей очереди в игре.

— Не долго, а просто подольше, на чуть-чуть, — невозмутимо ответил Омен.

— Я же не хочу человека убить, — зашептал Фашист. — Все. Снимаю!

— Еще двадцать сек и норма, — приказал Омен. — Один, два, три, четыре…

Тьма истончилась, подернулась рябью, как ненастроенный экран телевизора, и вдруг уступила место нежному изумрудному свечению. Прохладные, асфальтово-серые киты плыли в морской глубине, разрезая водную толщу гладкими глянцевыми телами. Не будь плавников, киты походили бы на подводные лодки, уверенно движущиеся к своей цели, но разве может собраться столько подводных лодок в одном месте?

Он — мальчик — наверное, тоже стал китом, потому что двигался вместе с ними, ощущая себя частью общей могучей силы. Киты считали его за своего — он чувствовал это, и хотел следовать к их, а значит, и своей далекой цели.

— Восемь, девять, — считал голос, будто нумерующий китов.

А их было так много, что не сосчитать, и они увлекали его во вневременную даль.

— Десять, одиннадцать, — как метроном, отстукивал голос.

«Мне будет одиннадцать», — встрепенулся мальчик-кит, и тут же вспомнил маму и смешные фигурки сказочных персонажей из приторно-сладкой мастики, которые она каждый год снимала с праздничного торта и убирала в шкаф — на память. Интересно, кто украсит торт на его день рождения в следующем году? Смысла в этом вопросе уже не было, ведь киты вряд ли едят торты, но все равно хотелось узнать.

— Двенадцать, тринадцать…

Солнечные лучи прорезали глубину, и он отчетливо увидел себя, сидящего дома за кухонным столом. В окно ярко светит солнце, а он ест торт, верхушка которого уже срезана, и фигурка, наверное, убрана.

— Мама! — позвал он, чтобы попросить показать фигурку, интересно же.

Но толща воды глушила его голос, и тогда он поплыл наверх, чтобы мама услышала его. Внезапно стало темно. Как будто в море, как в комнате, можно выключить свет, и только поднявшиеся на поверхности волны, воя, толкали его в грудь. Киты уплыли, а он барахтался под поверхностью воды и никак не мог вынырнуть наружу. Ему очень хотелось попасть на кухню к маме и доесть торт, и увидеть фигурку.