Доктор Ахтин. Возвращение - [9]

Мария Давидовна закашлялась, поперхнувшись вином. Поставила бокал на стол. Стерла слезы с глаз. И, протянув руку к сумочке, достала телефон.

— Иван Викторович, добрый вечер.

— Да, я согласна с вами, что вечер совсем не добрый.

— Было второе убийство, а вы мне об этом не сообщили.

— То есть как, не имею никакого отношения?

— Иван Викторович, вы ошибаетесь, это не Парашистай!

Нажав на красную кнопку телефона, Мария Давидовна отложила его и стала смотреть на бутылку вина, не видя её. Майор сказал ей, что она не имеет никакого отношения к следствию, что он совершенно не обязан что-либо сообщать постороннему человеку, и, самое главное, он так и не услышал её крик о том, что эти убийства совершает не Парашистай.

Мария Давидовна закрыла глаза и мысленно представила горящую свечу. Она держит её в руках, и горячий воск, капля за каплей, медленно стекает на кожу. Тепло воска согревает тело, отпуская застывшее напряжение. Расслабляя замершее в напряжении тело.

Она открыла глаза и грустно посмотрела на экран телевизора, где начиналась очередная серия бесконечной мыльной оперы.

Время застыло аморфной массой бессмысленного существования.

8

Я сижу за столом. Смотрю, как Семен дрожащей рукой разливает самогон по стаканам. Лида достает из банки соленые огурцы. На столе в тарелках нарезанный кусками черный хлеб, помидоры и сало. Соль в солонке.

Тело пьяного Ивана лежит на старой скрипящей тахте, придвинутой к печи. Он сипло храпит. Пропитанный кровью половик вынесен на улицу, волосы и сгустки крови со стола убраны, словно ничего и не было.

— Ну, давай, Василий, за выздоровление нашего многострадального пациента, — Семен кивает на спящее тело и поднимает свой стакан. Недавно он помогал мне, и сейчас чувствует свою причастность к таинству врачевания, чем очень гордится.

Я так и не привык к своему новому имени. Точнее, к имени одной из моих ранних жертв. Тогда, на всякий случай, я с места жертвоприношения прихватил паспорт наркомана, заметив, что молодой мужчина отдаленно похож на меня. Сейчас, когда я отрастил усы и бороду, я сам себя не узнаю в зеркале. А по паспорту я — Василий Алексеевич Кузнецов, тысяча девятьсот семьдесят девятого года рождения, русский, родился в городе Соликамске Пермской области.

— Ну, чтобы всё, как на собаке, зажило, — киваю я Семену. Звон стаканов. Булькающие звуки, которые издают мои собутыльники. Я же только слегка пригубливаю, вдыхая запах сивушных масел. Самогон, который варят Иван с Лидкой, пить нельзя, потому что каждый глоток укорачивает жизнь на год. Однако мои соседи пьют его практически все время, что я живу рядом с ними. И, как ни странно, пока они живы.

Лида, сморщившись, хватает огурец с тарелки и с хрустом откусывает от него. Семен, вместо закуски, утер рукавом рубашки рот. Он снова быстро опьянел.

— А вот скажи мне, Василий, как доктор, — пробормотал он заплетающимся языком, — а какого хрена вы, медики долбанные, всегда говорите на непонятном языке, ну или непонятными словами? Неужели нельзя просто и доступно сказать человеку о его болячке, а не заморочить его словами так, что он, этот человек, почувствует себя круглым дураком или непроходимым тупицей?

— Нельзя, — говорю я, с улыбкой глядя на собеседника, — уж лучше сказать так, что ты почувствуешь себя тупицей, чем ты сдохнешь от ужасной правды, которую узнаешь о своем здоровье.

Я знаю, что у Семена цирроз печени с портальной гипертензией. Пить самогон или другие спиртные напитки ему категорически нельзя. Он знает это, — доктор в городе сказал ему об этом и озвучил диагноз. Но Семен не захотел его услышать, — пить и жить для него понятия неразлучные. Он и у меня спросил совет, показав свою амбулаторную карту, и, услышав от меня те же слова, неделю со мной не разговаривал.

— Но ведь можно просто сказать, что, например, у меня больная печень. И всё. Зачем произносить эти непонятные слова, — Семен, мутно глядя в пространство, открыл рот в попытке произнести слово «цирроз», но никаких звуков из его горла не вырвалось.

— У Лиды тоже больная печень, — вздохнув, говорю я, — но ей пока еще можно пить самогон.

Семен замер, широко открытыми глазами глядя на женщину, и совместив в голове сказанное мною, икнул. И сказал:

— Если Лидке с больной печень можно, значит, и мне с моей больной печенью можно. И пошел бы ты, эскулап гребаный, со своими словами-непонятками, нахрен.

Я улыбаюсь. Ничего не меняется. Человек хочет слышать только то, что ему хочется слышать. Он уверен почти на сто процентов, что бессмертен, что завтра он обязательно проснется, что доктор, скорее всего, ошибается, потому как «ну что этот лекарь может знать о моем здоровье, они только могут запугивать, чтобы мы безропотно отдавали им деньги. Они говорят непонятными словами, чтобы мы ощущали страх перед неизвестностью и безропотно выполняли их гребаные рекомендации».

— Какой больной печенью? — говорит Лида, недоуменно глядя на Семена. Пережитый стресс и доза самогона снова ввергли её сознание в тупое опьянение. — У кого больная печень?

— У тебя, дура, больная печень.

— Кто дура? Я — дура?

Лида протягивает руку к двухлитровой банке с огурцами и неловко встает.