Дочери Ганга - [121]

Только теперь Ратна поняла, насколько сильно ей не хватало Варанаси с его храмами, дворцами, гхатами, шамшанами, брахманами, девадаси, садху, священными коровами с ритуальными кругами на лбу, кобрами, напоминавшими черные стебли, – всем, что воплощало в себе настоящую Индию.

Арун и Ратна удовольствовались хижиной с двумя комнатками и кухонькой. Главное, что, выйдя за порог, они могли видеть широкую светлую ленту Ганга, слышать мягкие всплески течения, наблюдать за жизнью на берегу.

В первый вечер, немного обустроившись и сходив днем на рынок, Ратна приготовила кеджери – блюдо из рыбы и риса с карри, и Арун заметил, что никогда не ел ничего вкуснее. Молодой человек заметно повеселел, и Ратна догадалась, насколько сильно он соскучился по простому семейному уюту и женской заботе. После ужина Арун сказал:

– Мне нужно найти предсказателя по имени Вивек.

– «Знание»?

– Да, – сдержанно подтвердил Арун.

– Где именно?

– Здесь, в Варанаси, при одном из храмов. Если он еще жив. Судя по всему, это глубокий старик, да к тому же слепой.

– А я могу пойти с тобой? – встрепенувшись, промолвила Ратна.

– Я хотел просить тебя об этом.

Вероятно, Арун желал узнать, что ему делать дальше. А она могла спросить только об одном: жив ли Джей и когда ей ждать встречи с ним.

Просверлив «раковинку Кришны» и продев шнурок, Ратна повесила ее на грудь как украшение, как амулет, оберег для своей любви. Она надеялась, что он ей поможет.

Глава XXX

Едва наступало утро, из каких-то неприметных щелей, будто проснувшиеся насекомые или улитки после дождя, на свет выползали настоящие и мнимые калеки и рассаживались возле храма по строго определенным местам.

Здесь были слепцы, паралитики, прокаженные, обмотанные окровавленными тряпками, молодые оборванные матери с детьми, в уголках глаз которых копошились насекомые.

Кто-то из них в самом деле лишился последних денег и крова и был вынужден побираться, для других попрошайничество давно стало делом всей жизни. То был особый, уродливый и мрачный мир, в котором, на первый взгляд, не сохранилось ничего человеческого.

Иные нищие ночевали прямо на улице, другим удавалось найти место в жалких покоробленных, покосившихся хижинах, больше напоминавших не дома, а собачьи будки.

Этим миром, обладавшим вопреки всему поразительной живучестью, управлял Бриджеш, который сумел выбиться в «короли» благодаря хитрости и уму, а также жадности, жестокости и силе. В конце дня или недели все попрошайки платили ему дань. Подходя к Бриджешу, Сона, дабы не привлекать к себе внимания, всегда низко опускала голову и старалась надвинуть на лицо анчал[103].

Днем она поневоле становилась частью грязного болота, в котором была вынуждена существовать, но вечером всегда тщательно мылась и мыла Латику, стирала сари, расчесывала свои отросшие волосы.

Она говорила с дочерью на правильном языке, а не на жаргоне, порожденном нищетой, и постоянно думала о том, как вырваться отсюда. Сона достаточно хорошо изучила здешние законы, чтобы понимать, как это трудно сделать. По сути, перед теми, кто подавал ей деньги, представала только надземная часть того, что видела она и что было еще хуже.

Красота молодой женщины стала ее врагом; ей приходилось прятать ее, равно как скрывать, что ее дочь здорова. Такой, как Бриджеш, мог умышленно покалечить ребенка! Здесь было немало маленьких слепцов, которым выжгли глаза, и калек, которым переломали ноги!

А еще в этом мире нельзя было жить с сердцем, исполненным сострадания, со строгим нравом или целомудренной душой.

Обычно рядом с Соной и ее дочерью сидели две молодые женщины, тоже с детьми: Малати и Падма[104], чьи имена им совсем не подходили. Их дети не были ухоженными и хорошенькими, как Латика, да и сами матери всегда ходили неопрятными, лохматыми, грязными.

Тем не менее Соне подавали больше – в основном из-за ее прекрасных глаз, в которых застыла неподдельная скорбь. Многие не без основания полагали, что, если такая женщина просит подаяние, значит, ее вынудили к этому очень серьезные обстоятельства.

Вымаливая милостыню, Малати пела гимн во славу Шивы, хотя ее голос был некрасивым, надтреснутым, слабым. Падма, в чьем подоле с утра, не шевелясь, спал ребенок, хранила угрюмое молчание. Она тоже почти не двигалась, лишь изредка поправляла непослушную прядь волос, в которой, невзирая на то, что этой женщине едва минуло двадцать, уже мелькали седые нити.

– Совсем плохой день, – заявила Малати, закончив петь. – Я съела утром только кусок чапати, и мне до смерти хочется риса.

Лицо Падмы исказила гримаса, как будто слова товарки причинили ей нестерпимую боль.

– Вот уже месяц, как я живу впроголодь! Это все из-за засухи. Сейчас, когда пошли дожди, может, станет полегче, – пробормотала она. – А то я боюсь, как бы Виру не помер.

– Помрет, родишь другого! – отрезала Малати.

– Тебе хорошо говорить! Это зачать нетрудно, а вот как выносить, чтобы он родился живым или не умер в первый же месяц?

– А чем мне лучше? Мой ребенок тоже еле живой! Что я ему даю? Несколько кусочков лепешки, размоченной в чае! Это ей хорошо! – Малати кивнула на Сону, которая не вмешивалась в их разговор. – Она не похожа на нищенку, а ей подают, как нам двоим, вместе взятым, а то и больше! Эй, слышишь! Тебе не надо сидеть с нами, тебе стоит пойти к ним!